Я воплю так, что даже бойцы с уважением смотрят на меня, на минутку оторвавшись от «боёв».
Все эти слова, которые я кричу, детвора слышала не раз – похороны в нашем дворе случались нередко.
Тётя Варя высовывается из окна и кричит в нашу сторону:
– Эй, мелкота! Что случилось? А ну, перестаньте орать!
Я сбавляю обороты.
Одна из «жён», Людка, самая старшая, которой уже восемь лет, отводит меня на лавочку, усаживает и говорит:
– Ну, посиди немножко. Бабушка говорила, что время – лечит.
2
Нет, меня время не хотело лечить!
Прошла минута, потом – пять минут, потом – десять, и никакое время меня не вылечило!
Мне очень, очень жалко погибшего «мужа». Я не играю, я просто превращаюсь в бедную вдову.
У всех моих тётушек на войне погибли мужья. Мой дедушка пропал без вести. А это значит, что никого из них больше нет. На всём белом свете – их нет.
Не-е-е-ет!
Я представляю себе это так живо, что слёзы ручьями начинают литься из моих глаз.
Я сижу, причитаю и плачу – я, бедная вдова, осталась с тремя дочерьми на руках… с Эльвирой, Альбиной и Серебриной! Да как же я буду дальше жить?
Сколько таких рассказов и причитаний я слышала…
От тётушек, от соседок, от бабушки.
Я сижу и долго, очень долго для пяти лет, безутешно плачу. Наконец я сползаю со скамейки и иду к тому месту, где оставила «посудку».
Надо же кормить детей! Надо борщ варить! Надо ехать, искать могилку мужа…
Возле «посудки» никого нет. Только мои черепки стоят сиротливо.
Тогда я нахожу одного из бойцов и начинаю объяснять ему:
– Товарищ командир, я жена погибшего Кольки. Хочу найти могилку, где он похоронен. – Тут я снова начинаю плакать и вопить: – Он погиб, как герой! Он ам… ам… зуру закрыл! А я осталась одна с тремя детьми… У-у-у… С Эльвирой, Альбиной и Серебриной… У-у-у…
Тут «товарищ командир» и ещё несколько «бойцов» начинают хохотать как ненормальные и показывать на меня пальцами:
– Тю! Дура!
От непонимания и удивления дыхание моё останавливается:
– А… что?
Один из бойцов перестаёт хохотать и наконец говорит:
– Кольку твоего и Пашку давно обедать позвали. Людку бабушка забрала, а Светка домой сама пошла. Мы больше не играем! Давно уже! А ты… ты…
– А она пойдёт могилку Колькину искать! Ха-ха-ха!
И снова мальчишки начали хохотать, держась за животики.
Я поняла, наконец. Мне очень, очень хотелось плакать. Но, видимо, «бедная вдова» выплакала все слёзы. Я отвернулась от бойцов и пошла.
Куда глаза глядят.
Именно туда, и никуда больше. Или меньше.
3
Почему я запомнила именно эту «войнушку», а никакую другую?
Ну, во-первых…
Ох, как неприятно отделять «первых» от «вторых»! И «во-первых» от «во-вторых»! Потому что – не делится. Даже на два. Не отделяется.
Как в анекдоте о том, что Джо не придёт на встречу. Почему? Во-первых, во-вторых, в-третьих… ну а в четвёртых – он умер.
Джо не придёт.
Если вас позвали на обед, разве вы вспомните о том, что посадили кого-то на скамейку, чтобы плакать?
«Это же игра!» – скажете вы.
Ну и что? Игра или не игра…
Каждый человек помнит о себе. В первую очередь – о себе, и во вторую, и в третью, и в двадцать пятую – о себе.
Редкие уникумы помнят не только о себе. С какой попытки каждый вспомнит о других?
С разных.
Редчайшие люди сначала помнят о других, а потом о себе. Сколько раз им приходится слышать в свой адрес что-то совершенно презрительное:
– Эй, ты, «мать Тереза»!
Или:
– Тебе что, больше всех надо?
Или просто:
– Зачем это тебе? Выделываешься? Хочешь быть лучше всех?
Такие вопросы не имеют ответов. Стимул к тому или иному действию идёт изнутри. Иногда человек не успевает даже подумать, что-то взвесить.
Он там, внутри, просто знает: «Надо так. И скорее, а то будет поздно. Именно эту амбразуру я сейчас прикрою своей грудью, потому что больше нечем».
А вслед ему полетит полный набор вопросов: «Тебе что, больше всех надо? Зачем это тебе? Да ты ж помрёшь!» И прочее.
Может, найдётся кто-то… ну, который позавидует. Но он будет завидовать тихо. Потому что даже громкая зависть или просто сочувствие к некоторым подобным героям – чреваты.
Чем?
Да тем, что сам попадёшь под град вопросов, насмешек, а то и отвержения.
Выгонят из стаи…
У каждого в жизни найдётся подобный случай. Когда что-то произошло впервые. Когда в первый раз вы почувствовали себя оставленным и преданным.
Будьте уверены – после первого случая последует второй. Третий. Седьмой. Сколько раз русский наступает на одни и те же грабли? Да и не русский – тоже. Этот процесс не зависит от национальности.
Нет, амбразуры закрывает не каждый человек. И не каждый день. Тот, Кто прикрыл собой весь наш грешный мир, был Единственным.
Он был ОДИН на всю массу живших и живущих. Он был не только человеком – Богом. Богочеловеком. Такие вот критерии. Простому человеку, даже герою, не под силу прикрыть собой весь мир – эту огромную, огнедышащую амбразуру. Святых – тоже немного, по сравнению с общим числом людей. Немного и героев. Представьте себе, как больно… как больно, когда гвозди в ладони… в ноги, а копьё – под ребро. На Кресте висеть… Зная, за кого. Зная, почему. А они кричат всё то же, с небольшими нюансами:
«Тоже мне, царь Иудейский! Ишь, мёртвых исцелял! Себя с Креста сними!»
4
Во-вторых или во-первых. Вот ещё что. Если вы уже «не играете», не повод ли это посмеяться над тем, кто «ещё играет»?
Вероятно, многие помнят тот случай из своей жизни, когда они впервые были не только оставлены и преданы, но и осмеяны.
Людям обязательно нужен кто-то, над кем можно посмеяться. Нужен кто-то, на кого можно и даже приятно показывать пальцем.
Лучше всего это делается коллективно.
Тот, кто «ещё играет», – очень даже подходит для этой цели. Тот, кто остаётся верным, когда все уже играют по другим правилам.
Иногда «верный» – повод не только для смеха, а и для казни.
Сплошь и рядом. От староверов до сталинских лагерей.
О лагерях
1
Мне исполнилось лет пять или шесть, когда это произошло. Я не ходила в детский садик – меня «смотрела» бабушка Шура, папина мама.
Про бабушку – отдельная история.
А сейчас про то, что в тот день мы сидели дома с бабушкой, пока родители были на работе. Раз я дома – значит, в школу ещё не хожу. Ведь мои родители – учителя и школа как раз являлась их работой.
Утро, солнце лучами пронизывает комнату. Я – в комнате, бабушка – на кухне. Стук в дверь.
– Сейчас, сейчас, – торопится к двери бабушка, вытирая руки о фартук.
Я тоже выглядываю и вижу, как бабушка отступает от двери. И лицо у неё… такое… такое…
– Грышка, – говорит бабушка. – Грышка, ты? Бабушка родом из Полтавской губернии, Кобылякского уезда, волости Кишенки. Так написано у неё в «метрике». Но она этой волости не видела и не помнила. Она мне даже рассказывала о своём первом детском воспоминании: всё их семейство на арбе едет в Крым, через Перекоп. Бабушка Шура всегда говорила, что она из запорожских казаков, которые когда-то переместились в Полтавскую губернию. А вот почему семья бабушки переехала из Полтавщины в Крым в 1906–1907 годах, я не знаю до сих пор. Это я к тому, что украинский говор слышала с самого раннего детства и так говорила сама, когда была маленькой.
На пороге комнаты появился высокий, мощный, слегка сгорбленный мужик. Лицо тёмное, какие бывают у рыбаков. Седые, вьющиеся волосы. Глубокие носогубные складки. В руке торба.
– Я, – прохрипел мужик. – Я, Шурка. Бабушка и этот мужик обнялись.
– Садись… я сейчас…
Бабушка захлопотала, стала ставить на стол жареную рыбу, помидоры, огурцы, графинчики, гранёные стограммовые стаканчики.
