Олька вдруг по-мышиному пискнула и замерла, уставившись круглыми от ужаса глазами на неизвестный объект за Таськиной спиной. Таисия повернулась…

Баба Вася, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки, смотрела на Таську с Олькой с какой-то странной задумчивостью и даже с грустью.

– Нашли чаво искали? – равнодушно спросила баба Василиса.

– Ба, мы сейчас всё на место положим… Мы боле так не будем! – В боевом Олькином голосе на этот раз послышались жалобные нотки.

Бабка и ухом не повела…

– Таисия, подай-ка мне вон ту кумачовую тряпицу.

Девочка повиновалась.

Бабка развернула свёрнутую конвертиком ткань.

– Скока ж можно нехристями ходить? – будто сама себе задала бабка вопрос. – Гляньте, голубы мои, крестики вам в храме сама выбрала. Завтра воскресенье, в соседнее село в храм поедем – крестить вас, окаянных.

– Ба, а коли мамка заругает?

– А мы мамке вашей не скажем, – хитро улыбнулась баба Вася.

Олька наморщила чуть вздёрнутый, с широкими ноздрями, загорелый нос:

– Мамка сказала, что если ты, бабуля, станешь нас в храм звать да крестик на нас наденешь, то мы к тебе в гости больше не приедем. А мамку с работы выгонят, потому как она – партийная.

Что значит «партийная», ни Олька, ни Таська наверняка не знали, но предполагали, что мамка сидит в кабинете за красивой партой точно так же, как Олька на уроках в школе. Только парта эта – новая, свежекрашенная, с откидной крышкой, а не такая, как у Ольки, – исписанная, исцарапанная, с облупившейся зелёной краской…

– Вы мамке не сказывайте, всё и обойдётся, всё сладится, – улыбается баба Вася. – Коли мамка партийная, так что с того? Дети должны страдать? Не бывать тому! Я уж вам и крёстных нашла, и подарки приготовила.

– Какие подарки, ба?

– Загодя говорить не стану, потерпите до завтра. А теперя – вечерять да по кроватям.

Сколько себя Таська помнит, бабка Вася всегда спала в задней комнате, рядом с огромной, занимавшей чуть ли не половину комнаты, русской печью. Внучкам стелила на высокой, с железной блестящей спинкой, кровати с белым подзорником, мягкой периной и огромными подушками.

Таська и Олька тонули в пуховых объятиях точно так же, как тонет деревянная ложка в густой деревенской сметане; как тонет оса в чашке со свежим мёдом; как тонет гребень для волос в стоге сена – поди отыщи!

– Я боюсь, – зевая, прошептала Олька.

– Чего боишься?

– Креститься боюсь. Мамка узнает – заругает, и бабе Васе влетит.

– Не бойся, Олька! Я тоже боюсь.

Утро в деревне наступает исподволь, украдкой, долго предаваясь неге, словно дитя малое. Сначала сквозь сон Таська слышит петушиную перекличку, чуть позже – птичьи рулады и, наконец, мычание коровы Зорьки. Гремят чугуны и ухваты – это бабка Вася хлопочет по хозяйству.

Бабушка держит внучек в строгости и почти ни в чём не даёт слабины. Намедни Ольга с Таськой и двумя подружками залезли в соседский сад за яблоками. Яблоки оказались кисло-горькими и такими жёсткими, что зубы можно обломать! Даже хуже, чем в бабушкином палисаднике… Прознав про это, бабушка придумала изощрённое наказание: прополоть пострадавшей бабке Авдотье (ветки у яблони обломали!) во искупление греха грядки с луком. «Чтоб неповадно было!»

Красная то ли от злости, то ли от жары, обливавшаяся по том Олька остервенело дёргала с грядки сорняки, и две её тонкие светлые косички, словно живые, подскакивали на худых загорелых плечах.

– Ну, что, голубы мои, осознали?.. Брать чужое – не моги! – Баба Вася глядела на внучек сердито и свысока.

– Ба, мы просто так, попробовать хотели, – пролепетала Таська.

Олька только носом от возмущения шмыгнула, и слёзы блеснули в её ярких, как цветы незабудки, глазах…

Председатель колхоза дал бабе Васе самую строптивую, самую непутёвую кобылу по кличке Шельма:

– Звиняй, Петровна, других нетуть! Сама понимаешь, страда сенокосная… Ты это, поласковей с ней… Ужо шлея под хвост попадёт – греха не оберёшься.

Шельма, каурая кобыла с крупным задом, нечёсаной гривой и белой звёздочкой во лбу, глянула из-под чёлки лукавым взглядом лиловых глаз, словно понимая, о чём идёт речь…

Баба Вася ещё раз проверила упряжь, ласково похлопала лошадь по загривку:

– Будешь умницей – сахарку дам.

И обращаясь к внучкам:

– Залазьте, девоньки, в телегу.

Баба Вася сегодня нарядна, как никогда! Синяя сатиновая юбка в горох, белая кофта с отложным воротником, на голове – тонкий, с бахромой, платок. И вся бабка Василиса так и светится, так и светится! Ростом высока, кость широкая, тяжёлая, на теле – ни одной лишней жиринки. Спина ровная, фигура статная.

Олька с Таиськой отглажены, отмыты, волосы заплетены в косы и перетянуты яркими лентами.

Олька аккуратно, чтоб не замараться, ставит ножку, обутую в сандалию, на облучок телеги, а после легко взлетает на кучу свежего сена. Поверх сенной подстилки баба Вася загодя постелила самотканое покрывало с алыми розами.

Олька протянула сестре руку:

– Таська, залазь!

Бабка Вася ухватила двумя руками вожжи, уверенно крикнула:

– Но, родимая, пошла!

Шельма медленно тронула с места…

Подле дома с резными наличниками бабка Василиса подсадила будущих крёстных – близняшек Уткиных. Сестрицы – кровь с молоком! Косы – пшеничные, брови – дугой, глаза – серо-зелёные, как вода в озере. Отличались сёстры друг от друга лишь тем, что у одной на голове была белая косынка, у другой – голубая.

– Ну, с Богом! – Бабка Василиса тронула с места…

Грунтовая дорога вывела повозку за околицу села, провела между ельником, подступавшим к дороге почти вплотную, спустилась в небольшой лог, опять услужливо вывела на ровное место.

Жёлто-зелёное разливанное море пшеницы простиралось так далеко, как только можно представить. Оно колыхалось и шелестело под порывами ветра, волновалось, шевелилось и трепетало, точно живое.

Сквозь размеренный стук колёс доносились стрекот цикад и разноголосая трель жаворонков. Поднимая облако охристо-рыжей пыли, Шельма миновала поле и въехала в тень небольшой берёзовой рощицы. Из чащи пахнуло настоявшимся запахом муравейника, летней прохлады, перезревшей земляники…

Шельма, до того спокойная, вдруг с шумом выдохнула воздух, громко всхрапнула и, задрав хвост, рванула с места в карьер.

– Стой, Шельма! – крикнула баба Вася и что есть силы натянула вожжи.

Да куда там! Кобылу понесло…

Таська зажмурилась. Сёстры Уткины ойкнули и одновременно вцепились в деревянный остов телеги. Олька закусила нижнюю губу и округлила глаза, отчего стала похожа на испуганного кролика.

Шельма летела по лесной, заросшей невысокой травой дороге, во весь дух! Телегу подкидывало и подбрасывало на каждой кочке.

– Тпр-у-у! Стой, дура! – крикнула баба Вася и крепко выругалась.

Лес неожиданно расступился, и путешественники, к счастью своему, оказались на открытом пространстве. И тут случилось чудо – Шельма вдруг пришла в себя… Ещё тяжело вздымались её бока, ещё прядала она ушами и скалила жёлтые зубы, но шаг лошадиный становился всё тише, спокойнее, а дыхание – ровнее.

Таська взглянула на бабушку – руки у бабы Васи слегка дрожали, красивый платок сбился на затылок, волосы, собранные при помощи шпилек в небольшой, с проседью, пучок, растрепались.

Таська хотела заплакать, но потом передумала.

– Што, девоньки, испужались?.. Слава Тебе, Господи, обошлось!

Баба Вася поправила на голове платок, достала из кармана кусочек сахара, спрыгнула с телеги:

– Не шали более, дурёха… На-ко тебе сахарок, угощайся.

Шельма повела мордой, потянулась губами и аккуратно подобрала с бабкиной ладони кусочек сахара.

Дорога пошла под горку. Впереди, полыхая в лучах восходящего солнца, показались маковки храма…

Странное чувство охватило Таську с Олькой, когда они перешагнули высокий порог церкви. Робость и любопытство, ощущение чего-то манящего и в то же время запретного, чувство присутствия мистического, необъяснимого, невидимого глазу, сказочного и непонятного!