Вечером в селе начался переполох: малышка пропала! Жители, вооружившись фонарями «летучая мышь», взяли с собой виновников происшествия, дабы те показывали, какими тропами шли к ларьку за морсом. Когда в пыли блеснули осколки бутылки, братец обрадовался: сестрёнка должна быть где-то рядом. И действительно, «пропажа» безмятежно спала в канавке под кус том полыни. Был ли куплен морс и чья бутыль пострадала, мне по сей день неведомо.
Осенью 1947 года в доме, где проживала наша семья, стала твориться самая настоящая чертовщина. Свидетелями того непостижимого явления были и мы с братом.
По ночам с чердака избы раздавались пугающие звуки, словно кто-то пробрался под крышу и искал себе убежище. Вот «оно» крадётся на цыпочках, потом переходит на быстрый шаг, а затем мерно, тяжело расхаживает взад-вперёд со скрипом, будто по снегу, хотя до зимы было ещё далеко. Наша кошка нервничала, шипела, дико орала и металась по комнате в поисках укрытия. Мама, опасаясь за меня с братом, отвела нас к родственникам, прихватив и кошку. Брат упирался, кричал, что чертей не боится и знает, что «шорт пришёл из Михеихиной ограды».
А тем временем поселившееся на чердаке «нечто» занялось перекатыванием по полу брёвен, которых там не было, а немного погодя раздался зловещий хруст, словно существо обгрызало огромную кость. Отец решил, что с нечистью шутки плохи, и позвал свояков на подмогу. Когда мужчины залезли на чердак, то никого там не обнаружили. Лишь на пыльном земляном полу виднелись следы ласки – маленького хищного зверька.
Соседка – та самая Михеиха – зашла полюбопытствовать и внезапно разоткровенничалась: мол, по слухам, бывший хозяин дома наложил на себя руки, и его похоронили неотпетым за кладбищенской оградой. Михеиха утверждала, что дух самоубийцы постоянно наведывался под свой кров, оттого жильцы на подворье не задерживались и съезжали при первой возможности. Узрев в углу веник из полыни, старушка заявила, что пучок емшана[2] хорош только как защита от водяной нечисти, однако против беса в помещении это растение бессильно. Михеиха перекрестилась и, уходя, трижды произнесла: «Чур меня! Сгинь, нечистая сила, пропади».
Свояки предложили позвать батюшку из церкви для очистки избы от нежити. Однако отец наотрез отказался, понимая, что история с приглашением священника для изгнания злого духа «дойдёт куда следует», и тогда отца не только изгонят из партии, но и закроют дорогу в редакцию. Его и так постоянно прорабатывали в партийных органах за то, что не сумел «распропагандировать» родную сестру – служительницу Покровского Александро-Невского храма в Колывани.
Жить в доме, где бродят «выходцы из могил», стало невмоготу, и наша семья перебралась на постой к маминой родне. Вскоре отцу было поручено возглавить редакцию газеты в одном из северных районов соседней области, и мы стали готовиться к переезду…
Вместе с нами путешествие на пароходе по Оби совершила и наша корова, тем самым став местной достопримечательностью. В лучах её славы погрелась и я. Как только мы с бурёнкой появлялись на улице, всё приходило в движение: взрослые и детвора спешили поглазеть на «невиданное чудо» – корову, шествующую по тротуару с видом королевы, и меня, семенящую за ней, как маленький паж, сопровождающий её величество. Пеструха свершала ежедневный променад, вся преисполненная собственной значимости: ведь она не какая-то там заштатная бурёнка, а та Бурёнка, которая несколько суток провела на корме парохода, где за ней ухаживал чуть ли ни весь экипаж! А она благосклонно одаривала парным молоком и нас с братом, и пассажиров с детьми, да и матросов.
Пеструха отличалась хорошими манерами и всегда терпеливо ждала, когда я удовлетворю любопытство прохожих и на вопросы «Девочка, как тебя зовут? Сколько тебе лет?» отвечу со вздохом: «Лиля. Тли года. Ну вас! Вчела говолил, завтла говолил – надоело!»
На этом уже ставший неизменным ритуал не заканчивался. Мне торжественно вручалось блюдо со свежей рыбой, и мы с коровой степенно возвращались домой в обратном порядке: впереди вышагивала я, проникнутая чувством важности своей персоны, неся посудину с речными дарами, а за мной следовала Пеструха – уже не как царственная особа, а как грозная нянька, готовая забодать всех, кто посмеет приблизиться к её теляти.
Мы с братом росли самостоятельными. Родителей не видели целыми днями: отец с утра до ночи пропадал в редакции либо был в разъездах по району, собирая материал о тружениках Севера, а мама постигала азы непривычной для неё работы директора книжного магазина, поскольку по её специальности – педагог-воспитатель – свободной вакансии не нашлось.
Любимым нашим развлечением была игра в бабки. Естественно, брат был более меток и выбивал все мои бабки, складывая их как трофей в свой мешочек. Потом великодушно делил все бабки пополам, но при этом мошенничал, присваивая себе самые крупные, а значит, самые устойчивые. Победителю возражать было бесполезно: вдруг он скажет, что я – «жадина-говядина», и откажется катать меня на санках?!
C наступлением сумерек брат зажигал керосиновую лампу и растапливал печку-«голландку», а на меня возлагалась обязанность нащепать сухой лучины для растопки дров. Потом мы садились на пол возле печки, смотрели на пламя в приоткрытую дверцу топки и слушали, как «разговаривают» дрова в печи – шипят, потрескивают, стреляют, и как шают[3] уголья.
…Дело было вечером. Брат кочергой ворошил головёшки в топке, а я наблюдала за потягушками проснувшейся кошки. Мурка была приблудная: жила у всех соседей по очереди, приходила и уходила когда ей вздумается.
Потянувшись, киска направилась в дальний угол комнаты и нырнула в лаз подполья. Пошебуршав там, выбралась наверх и припала к лакушке[4] с молоком. Я брата тормошу, что кошка напроказничала и надо бы уничтожить следы её пребывания в подполе, а то будет пахнуть. Брат согласился, дал мне спички, я подожгла щепу и бросила в лаз. Будучи аккуратной девочкой, прикрыла отверстие в крышке погреба дощечкой… Мусора и хлама в подвале хватило для подпитки огня, тяга была хорошая, и вскоре из-под половиц стал пробиваться дым. Тогда мы, прихватив кошку, недолго думая, нашли себе укрытие под столом, накрытым тяжёлой плюшевой скатертью, концы которой доходили до пола…
Люди верно говорят, что материнское сердце – вещун. Мама потом рассказывала, что у неё внезапно сжалось сердце от дурного предчувствия, и она выскочила из книжного склада, где разбирала с продавщицей новые поступления, крикнув на бегу, что с детьми случилась большая беда. Когда мама добралась до дома и рванула дверь на себя, из комнаты повалил густой дым. Всё же она смогла определить, где источник возгорания, и выхлестнула в подвал весь запас воды из бочки. Потом схватила ведро с приготовленным для коровы пойлом и вылила туда же. Тут ей на помощь подоспела соседка, и вдвоём им удалось справиться с огнём. Нас, сомлевших, вытащили из-под стола…
Очнулась я уже в комнате на втором этаже. Туда нас как погорельцев и переселили. Но долго жить там не пришлось: отец получил очередное назначение… И мы снова плывём на пароходе по Оби: вместе со всем скарбом и коровой. Временным пристанищем в городе К. стал для нас гостиничный домик в лесном массиве. Мама белила и красила служебную квартиру, выделенную для нашей семьи; отец был целиком поглощён выпуском газеты, мы же с братом оставались в гостинице. Вернее, я сидела в номере, а брат, настращав меня встречей с волками и медведями, если вздумаю выйти в парк, надолго исчезал. Ему хотелось обзавестись друзьями, сбегать на речку… да мало ли у мальчишек затей?! А тут приглядывай за несмышлёной сестрицей…
Делать было нечего, но потихоньку любопытство пересиливало страх, и я выглядывала за дверь, изучая ближние кусты: не притаилось ли там чудище? Ни бора, ни даже перелеска я дотоле не видела, и мне этот парк показался дремучей тайгой. Поначалу делала несколько шагов и возвращалась к крыльцу, а потом, осмелев, уходила по тропинке мимо сосен, но всё время оглядывалась, чтобы видеть дом. В парке было сумрачно, дремотно и безлюдно. Никто не попался навстречу: ни звери со зверюшками, ни лешие с кикиморами, ни даже избушка на курьих ножках.
