Надо найти человека, надо обязательно его отыскать. Голубь слетел на стол, на котором оставались лишь несколько дурно пахнущих окурков да миска с объедками. Выпорхнул на улицу к большому дереву, но человека по-прежнему не было видно. Даже если бы острый голубиный взор мог пронзить облака, то и тогда, как бы широко Цзинцзин ни раскрывал глаза, он не углядел бы знакомое круглое смуглое лицо…

Это был человек, но имя у него было какое-то птичье, звали его Мацюэ[28].

После целого дня работы в коммуне от усталости у него ломило всё тело, во рту пересыхало, а мышцы лица сводило от застывшей угодливой гримасы. Нужно было успеть повсюду, и здесь, и там! От этой бесконечной суматохи кто угодно бы рехнулся. Угостить сигаретой секретаря коммуны, предложить старшине по найму выпить водки, притворяться почтительным и искренним и при этом пускать пыль в глаза. «Ищешь кого-то особенного? Му, смотри, смотри-ка, вот я могу провести боковой удар и прямо по мячу — бам! Не годится? Могу станцевать танец хунвейбинов! Нужно сыграть на губной гармонике? Починить радиоприёмник? А ещё я могу зарезать свинью, лазать по деревьям, чинить замки и изготавливать ключи». Услышав эту тираду, собеседники хохотали и качали головами.

Конечно, кое-кому из образованной молодёжи тут отдаётся явное предпочтение, им незачем лезть вон из кожи. Они тут же бегут в отделение связи звонить по междугороднему телефону начальнику управления, или спешат с доносом к руководству коммуны, или покупают еду и водку и закатывают пирушку… И все такие обходительные, непривередливые, и у каждого в рукаве найдётся пара козырей, чтоб помериться силами с конкурентами в честной, чёрт её подери, борьбе.

Он был должен, обязан нанести решающий удар. Сидя на кровати и скручивая уже четвёртую папиросу, он глубоко вздохнул и уставился на сидящего рядом голубя.

Цзинцзин никогда прежде не замечал такого взгляда и сразу же ощутил некоторое волнение.

— Славная птица, сразу видно, что из знаменитого рода, из семейства боевых голубей, чьи предки имели военные заслуги в Бельгии или Италии. Разве знатока обманешь?

Цзинцзин заворковал и ещё сильнее заволновался.

— Да не бойся, не бойся, ты людям нравишься, никто тебе ничего дурного не сделает. Может, ещё и заживёшь в изобилии…

Цзинцзин отлично понимал других голубей, в значительной степени — петухов и собак, но человеческий язык для него по-прежнему был слишком сложен. Он продолжал внимательно и осторожно наблюдать.

Хозяин коснулся его головки, пригладил перья, нащупал в деревянном ящике несколько фасолин и поднёс к его клюву… Казалось, всё было как всегда и ничего не особенного не происходило. Цзинцзин успокоился, расправил крылья и с довольным воркованием подхватил клювом первую фасолину.

Голос хозяина снова стал глухим и мрачным:

— Братец, только ты мне можешь помочь. Мне правда очень жаль, прости. Не хотел бы я с тобой расставаться, но разве ж есть другой путь? Ты ему нравишься, моё единственное сокровище. Этот старый ублюдок, вонючий сукин сын, кто бы мог подумать, что он тоже интересуется почтовыми голубями и что ты ему приглянешься… Что скажешь?

Друзья всегда расстаются, не обвиняй меня, ступай с миром к этому ублюдку. Я тебя всю жизнь помнить буду. Если ты поможешь мне в этот раз, то станешь моим великим благодетелем, главным спасителем, я за тебя каждый день молиться буду…

Он сел, скрестив ноги, сложил руки и закрыл глаза.

— Небесные духи, земные духи, благословите моего брата в добрый путь, да минуют его беды и болезни, о Амитабха[29]…

Цзинцзин не понимал смысла слов, но лицо и голос хозяина ему не нравились. Он перестал клевать фасоль, взлетел к стропилам и уселся так, чтобы в случае чего тут же спрятаться.

— Ты ешь, ешь, не бойся, спускайся. Считай, это наш с тобой, братец, прощальный банкет… — Человек посмотрел на птицу, умолк, и что-то прозрачное блеснуло в его глазах.

Чтобы успокоить голубя, хозяин решил сыграть для него в последний раз. Он вытащил губную гармошку, поднёс её к губам и начал высвистывать популярную в то время среди образованной молодёжи русскую мелодию «Тройка». Он играл, и словно оживали перед ним снежинки и сосульки, бескрайние заснеженные равнины, и откуда-то из прошлого слышалось лошадиное ржание. Там, где-то в далёкой чужой стране, на берегу реки сидит одинокий ямщик и напевает горестно: «Ах, моя бедная лошадка, мы с ней объездили весь свет, а теперь ненавистный богач хочет отобрать её у меня, и впереди её ждут только горести…»

Цзинцзин решил, что слёзы хозяина не так уж опасны, заворковал и снова опустился на стол.

На другой день, едва рассвело, хозяин посадил Цзинцзина в картонную коробку. Как темно было внутри, как скучно, как тесно! Голубь тревожно заворковал, изо всех сил пытаясь выбраться наружу.

Хозяин нашёл ножницы и вырезал в коробке две квадратные дырочки, чтобы проходил воздух.

Голубь высунул головку в отверстие и снова заворковал.

— Всё равно боишься?

Хозяин поворчал, однако бросил в коробку немного еды, веток и мячик для пинг-понга, с которым голубь часто играл.

— Кур-р-р, кур-р-р, — из отверстия в коробке по-прежнему доносился испуганный и печальный голос.

Взяв коробку, хозяин вышел из дома. Цзинцзин всё ещё беспокоился, однако не ждал большой беды, решив, что им предстоит очередное путешествие. Но чем дальше, тем тревожнее: спустя некоторое время он перестал слышать голос хозяина и звуки губной гармоники. В окошке мелькали неясные полутени и цветные пятна. Голубь слышал то гомон толпы, то отдельные незнакомые слова, которые произносили чужие голоса. Он чуял запахи бензина, битума, кожи и чего-то ещё. До него доносились автомобильные гудки, стук железнодорожных колёс, гудение поезда и другие звуки, которые были ему неизвестны. Всё вокруг было непонятным, враждебным. В этой ужасной тряске и темноте голубь изредка издавал сдавленный свист, какой вырывается из груди при встрече с опасным хищником.

В окошко падали зёрна риса и бобы, в коробке была крышка от бутылки, наполненная водой, но Цзинцзин ничего не ел и не пил.

Он не знал, сколько времени прошло, когда в глаза ударил яркий дневной свет и сверху хлынул поток свежего воздуха. Настало утро? Его выпускают? Да… Он инстинктивно сжался всем телом, чуть попятился и тут же стрелой выпорхнул на волю.

— Ай! Ты что наделал? Коробка открылась! Мой голубь, мой голубь… — послышался где-то позади грубый голос мужчины средних лет. И сразу же заплакал ребёнок.

Цзинцзин не знал, что означают эти звуки, да и не хотел знать, он рвался в открывшийся ему бескрайний простор, к свободе. Он снова мог летать, мог мчаться ввысь, наблюдая, как земля удаляется и размывается. Но очень скоро голубь почувствовал себя как-то странно и задрожал всем телом. Где это он? Воздух слишком холодный, слишком сухой и как будто более грубый. Родные места полны зелени, а здесь кругом всё серое. В родных местах светлый туман стелется над жёлтым песком, в горах есть красивые озёра, а в вышине — голубое небо и белые, как он сам, облака. У лесного озера под старым деревом несколько больших камней образуют треугольник. По этим камням он понимал, куда лететь, чтобы найти знакомую крышу и увидеть круглое смугловатое лицо хозяина. Сейчас внизу не было ничего подобного.

Должно быть, отсюда до дома очень далеко.

Он взлетал всё выше и выше, чтобы видеть как можно дальше, заметить хоть что-то, что укажет путь на родину. Но так ничего и не разглядел. Он звал снова и снова, но так и не услышал ответа.

На большой высоте ветер стих, но стало ещё холоднее. Голубь уже до смерти устал, он почти терял сознание, когда увидел зловещую тень и встрепенулся, широко раскрыв глаза. Опасность рядом, но какая? Неужто орёл чёрным пятном мелькает сквозь облака? Тёмные, как грозовые тучи, крылья, мрачные глаза, острые когти различались всё отчётливее; стремительно, как порыв ветра, угроза приближалась…