И она же, девица из богатого дома, обходясь без услуг повара, готовила отцу Миколаю его любимые блюда… Когда у Миколая распухали ноги, она приносила к нему в опочивальню соты с живыми пчелами и прикладывала их к его ногам. Ведь именно таким образом излечил Миколай Коперник Яна Дантышка, которого он пользовал – себе же на беду… Часто случалось, что Ганнуся выходила к столу, закутав лицо в платок до самых глаз: озлобленные пчелы не щадили ее, зато больному становилось лучше…
– Матка бозка, и после всего этого Дантышек выслал ее из Фромборка! – не мог удержаться от восклицания Вацек и тотчас же с испугом огляделся по сторонам. Подобно старому Войцеху, он не хотел титуловать Яна Дантышка «его преосвященством»! Однако никто не сделал ему за это замечания.
– Не могу сказать точно, что руководило при этом епископом, – отозвался отец Гизе. – Возможно, его честолюбивую душу постоянно раздирала зависть к великому Ваценроду, с коим ему никогда не сравняться, и он зависть эту перенес на отца Миколая… Его преосвященство – Ян Дантышек – умный и ученый человек, но постоянное пребывание при суетных и лукавых европейских дворах сделало свое дело… Сам легкомысленный и влюбчивый, он и не понимал никогда, какие высокие чувства связывают Миколая и Анну… Боюсь ошибиться, но мне думается, что, потеряв однажды любовь и уважение Миколая (в молодости они были близки, но потом дороги их разошлись), Дантышек потом всю жизнь тщился то завоевать расположение бывшего друга, то наказать его за высокомерие… Высокомерием Дантышку представлялась отрешенность Коперника от мелких житейских дел…
Хелмский епископ говорил уже с трудом, задыхаясь и то и дело прихлебывая воду с вином.
– Отдохните, ваше преосвященство, – с заботой в голосе сказал Каспер Бернат.
– Я должен договорить… Это моя святая обязанность по отношению к покойному… Так вот, как слепорожденному напрасно было бы толковать о красках, так и Яну Дантышку напрасно было бы говорить о настоящей, подлинной любви! Придравшись к тому, что Анна Шиллинг с Ваценродами и Коперниками состоит в очень отдаленном родстве, а также что она по возрасту значительно моложе обычных экономок, ведущих хозяйство духовных особ, епископ вармийский потребовал от своего каноника удаления Анны из Фромборка… После этого Миколай выпустил из клеток всех щеглов и пеночек, которые будили Анну по утрам, рассчитался со старушкой, которая помогала Анне по хозяйству, и замкнулся у себя в башне. Четыре дня спустя его снесли оттуда на руках. Это было первое обильное кровотечение. Ослабленный большой потерей крови, он пролежал несколько недель в постели. Здоровым по-настоящему он после этого уже никогда не был…
Подняв голову, отец Тидеман различил слезы на глазах у своих слушателей.
– До меня доходили слухи об Анне Шиллинг, – сказал взволнованный Збигнев, – но мог ли я думать, что дело обстоит таким образом!
– Вы устали, дети мои, – сказал епископ, – я тоже устал, но, кто знает, сведет ли еще нас случай? А закончить я должен… Слушай внимательно, – повернулся он к Збигневу, – это ведь тоже история Польши! Да, так я продолжаю о жизнеописании Коперника: третье имя, которое должен будет упомянуть в своем труде будущий биограф Коперника, – это имя Георга Иоахима де Лаухена, прозванного Ретиком…
Отец Гизе замолчал, сплетая и снова расплетая пальцы. Потом виновато обвел слушателей тускнеющим взглядом.
– Я особо озабочен тем, чтобы имя это было поставлено наряду с именами Лукаша Ваценрода и Анны Шиллинг, потому что единственно по моей вине Миколай не упомянул его в своем посвящении папе Павлу Третьему. Ретик сделал для астрономической науки примерно то же, что делает опытная повивальная бабка, помогая ребенку появиться на свет… Он помог рождению польской астрономической науки! Пославшие Ретика требовали от него отчета во всем, что он усвоит, пробыв около года бок о бок с «отравленным гордыней папистом». И Ретик отчитался с тщательностью ученого, храбростью воина и самоотвержением одного из первых христиан. Проникшись идеями Коперника, он стал их ревностно распространять сперва в труде своем «Первое повествование», потом в лекциях, читанных с высоты виттенбергской кафедры, а когда его изгнали из этого гнезда лютерцев – в Лейпцигском университете и повсюду, где он мог собрать вокруг себя слушателей… Каждый любящий науку с благоговением отнесется к этому прославленному математику, человеку, уважаемому в лютерских странах, который, пренебрегая опасностями, добрался до Вармии, чтобы с любовью и скромностью внимать наставлениям Коперника. Сердце замирает, когда представишь себе, что Ретик мог попасть в лапы Гозиуса или – да простит мне господь! – к тому же Дантышку, который только для того, чтобы досадить отцу Миколаю, мог передать еретика святейшей инквизиции! Пусть враги и завистники омрачили праздник выхода из типографии творений Коперника, но свет, зажженный отцом Миколаем, благодаря таким людям, как Ретик, возгорится над всей землей! И ни Лютерам и Мелангтонам, с одной стороны, ни Гозиусам и Дантышкам – с другой, уже не затушить этого света! Скромные бакалавры и лиценциаты вдохновенно будут разносить его по городам и селам! Сожаления достойно то обстоятельство, что Ян Дантышек, человек, одаренный умом и знаниями, отлично разбирающийся в правоте взглядов Миколая, ничего не сделал для распространения такого светлого учения!
Именно в эту минуту сын Каспера Берната понял наконец, что и как ему следует делать. Приобретя в Краковской академии достаточно знаний, чтобы не посрамить перед лютерцами Польши, он проберется к Ретину, а тот наставит его, каким образом лучше всего проповедовать учение Коперника. Сжав побелевшие пальцы, мальчик мысленно дал себе клятву, что этому делу он посвятит всю жизнь. А поскольку он был сыном и внуком Бернатов, надо думать, что от них он унаследовал умение держать клятву!
Усталый, весь посеревший, сидел Тидеман Гизе, постукивая пальцами по столу, когда Каспер Бернат отважился произнести слова, которые давно вертелись у него на языке.
– Вы забыли, ваше преосвященство, упомянуть еще одно имя, – сказал он тихо.
А сам подумал: «Не этот ли человек на протяжении долгих лет был опорой отцу Миколаю во всех его горестях, не он ли в записях своих осветил как подобает мужество и распорядительность Коперника во время обороны Ольштына, не он ли, наконец, доходил до ссор, настаивая, чтобы Коперник издал свои труды! Конечно, Тидеман Гизе не менее других имеет право на внимание биографа Коперника!»
– Нет, я не забыл, – отозвался отец Тидеман, – я только собираюсь с мыслями, чтобы должным образом отметить, как благостно отразились на воззрениях отца Миколая узы, их связывающие.
Не замечая удивленных взглядов, епископ хелмский продолжал:
– Имя это он носил в сердце с самых ранних своих лет, слушая рассказы о Союзе Ящерицы,[67] в рядах которого боролся с врагами Польши его отец, имя это согревало его, когда он переваливал с братом Анджеем через снежные Альпы, имя это он шептал с нежностью и тоской, когда враги Ваценрода упрекали епископа в том, что племянник его забывает среди роскоши и нег Италии свою родную страну… С именем этим для Миколая было связано представление о высшем проявлении гуманизма, о независимости науки, о расцвете искусства… Где еще могли найти себе пристанище такие изгнанники, как Конрад Цельтес и подобные ему?! Не от нее ли заимствовал Миколай лучшие свои порывы? Это она наставляла его, направляла, это она окрыляла его мысли, это она водила его рукою, когда он ночью производил свои вычисления во славу ее… Это она благословляла его на труды и подвиги…
Вацек слушал и думал: «О ком же говорит отец Тидеман? О матери отца Миколая, пани Барбаре Коперниковой?»
Но мальчик отлично помнил, что Коперник рано был разлучен с родным домом…
А отец его и дядя сидели молча и с благоговением внимали словам отца Гизе. Они уже не переглядывались изумленно, мысли их и рассуждения текли согласно с мыслями и рассуждениями говорившего.
