Опытный медик, доктор Коперник только грустной улыбкой ответил на слова собрата.

Приходя время от времени в себя, отец Миколай просил Каспера рассказывать ему о тех чудесных дальних странах, в которых тому довелось побывать. Збигнев же делился с больным планами своего будущего труда – истории Польши.

Вацек дни и ночи проводил у постели больного. Он лучше, чем отец и дядя, лучше врачей и родственников научился по одному взгляду отца Миколая угадывать, что тому нужно. А иногда, сидя у его изголовья, мальчик повторял ему историю похищения тети Митты и Уршулы, которую сам знал уже наизусть.

И всегда в одном и том же месте рассказа по мертвеющим губам Коперника пробегала слабая улыбка.

Поэтому Вацек, чтобы не утомлять больного, часто начинал свой рассказ именно с этого места:

– «И вот начальник рейтаров говорит дяде Франеку: „Послушай, а нельзя ли к возку какие-нибудь запоры приделать, а? Солдаты мои волнуются: погибнуть на войне – другое дело, а вот если тебе горло перегрызут“… Вы слышите меня, ваше преподобие?

Коперник молча опускал ресницы.

– «А дядя Франек отвечает: „Забьем гвоздями дверцу возка, монахини выскочить оттуда и не смогут“…

И Вацек, как солнышка из-за туч, дожидался появления на губах отца Миколая улыбки.

Коперник говорил уже с большим трудом. И, как это ни странно, Вацек за несколько дней научился понимать его нечленораздельную речь лучше, чем специально приставленные к больному люди.

И когда – трижды или четырежды на день – отец Ми-колай, мучительно прислушиваясь к шуму во дворе замка (слух до сих пор служил ему хорошо), с надеждой вопросительно поднимал на мальчика глаза, тот, еле сдерживая слезы, молча отрицательно качал головой.

Это означало, что отец Миколай справляется, не прибыл ли нарочный из Нюрнберга.

Гонец из Нюрнберга прибыл в ночь на 24 мая.

Услышав за окном конский топот, говор, а затем шаги в коридоре, Вацек с опаской глянул на отца Миколая: тот только что забылся после мучительной рвоты.

Ничто не шевельнулось на этом бледном лице, даже не дрогнули ресницы.

Осторожно выскользнув за дверь, мальчик в коридоре столкнулся с отцом Доннером. Сияя от радости, старик с трудом тащил в руках объемистый пакет.

– Вот! – сказал он задыхаясь. – Прислали из Нюрнберга книгу отца Миколая! – И прислонился к стене, не в силах больше выговорить ни слова.

Тревожить ночью уснувшего больного никто не решился.

Уже отзвонили к ранней обедне, когда отец Миколай пришел в себя. Чтобы отпраздновать торжественное событие, Каспер, Збигнев и Левше хотели собраться у его постели, но отец Доннер категорически запротестовал.

– Принесу ему его труд, пусть хоть на ощупь его узнает, глаза-то уже плоховаты. А лишних людей в опочивальне в эту минуту не надо! Помоги-ка мне, Вацюсь!

И Вацек, шагая через две и три ступеньки, взлетел наверх с тяжелым фолиантом в руках.

– Вот, брат Миколай, твои «Обращения», – чуть не плача от радости, сказал отец Ежи, входя к больному. – Прибыл наконец нарочный из Нюрнберга! – И положил на колени Коперника огромный, еще пахнущий типографской краской том.

Вацек не отрываясь смотрел на дорогое, внезапно просиявшее лицо.

С трудом выпростав из-под одеяла руку, отец Миколай попытался раскрыть тяжелый переплет. Вацек помог ему.

Потом больной устало закрыл глаза. Рука его упала на книгу и замерла без движения.

– Брат Миколай, ты слышишь меня? – окликнул его Доннер.

Обеспокоенный медик попытался было нащупать пульс больного. Потом, опустившись на колени у ложа Коперника, заставил стать на колени испуганного мальчика.

– Не верю, не верю! – бормотал старик, задыхаясь от слез. – Не верю – в такой-то день! Боже милосердный, дожить до получения своего труда – и вдруг…

Вацек оглянулся на скрип открывшейся двери.

В комнату вошли Каспер, Збигнев и Левше. Не дождавшись Вацка, они обеспокоились.

Немедленно послали за отцом Фабианом Эмерихом. С ним вместе поднялся наверх и Войцех.

Старый слуга не плакал. Господин его и друг приучил его спокойно дождаться этого дня.

– Ну, господи, теперь и меня ты уже не задерживай больше на земле! – произнес он, осеняя себя крестом.

Отец Эмерих подошел к больному, взял его за руку, потом приложил ухо к его груди. Торопливо шагнув к окну, он отдернул занавес. Затем поднес к губам отца Миколая зеркало. Поверхность стекла оставалась ясной, незамутненной.

– Nicolaus Copernicus mortus est![65] – громким голосом возвестил он то, что и до его прихода было понятно всем собравшимся у ложа отца Миколая. – Помолимся же, дети мои!

Не прошло и получаса, как по черепичной крыше замка загрохотали чьи-то тяжелые шаги: отец Эмерих велел приспустить на фромборкской башне флаг.

А еще через несколько минут в весеннем воздухе поплыл печальный и торжественный звон.

Известие о кончине милого друга и собрата, Миколая Коперника, застало епископа хелмского еще в Кракове.

«Ваше преосвященство, – писал ему Каспер Бернат, – нет на земле уже Миколая Коперника!»

Ни присутствовать при отходе друга в лучший мир, ни дать ему последнее причастие, ни проводить его в последний путь отцу Тидеману не довелось.

Его спешный нарочный, скакавший несколько дней и ночей подряд и загнавший четырех лошадей, сообщил гданьским гостям просьбу бискупа дожидаться во Фромборке его приезда. Отец Тидеман знал, с какою взаимною любовью относились друг к другу капитан Бернат и каноник Коперник, ему хотелось услышать о кончине Миколая из уст близкого человека.

Похороны пана доктора Коперника надолго запомнились окрестным мужикам. Такой длинной погребальной процессии им еще не доводилось видеть. Огромный кафедральный собор не мог вместить всех желающих проститься с покойным.

Однако из членов вармийского капитула на отпевание отца Миколая явилось только четыре человека, остальные находились в разъездах по диацезу. А уж из Кракова, от королевского двора, почтить своим присутствием похороны никто не собрался.

Погребальная процессия растянулась от городских ворот до замка Фромборк и до самой катедры,[66] да и по обочинам дороги толпами стояли люди. К хлопам из близлежащих сел, желающим проводить своего дорогого наставника, врача и заступника, то и дело присоединялись мужики из Бранева, Мальборка, Лидзбарка и Ольштына… Приплелись даже запыленные, усталые хлопы из орденского Квидзыня. Добравшись до Фромборка только через неделю после похорон, они тесной толпой заполнили храм, чтобы помолиться над усыпальницей, где их любимый отец Миколай покоился рядом с бискупом Лукашем Ваценродом.

У каждого из провожавших было чем вспомнить отца Миколая, помянуть его добрым словом… Тому он спас от смерти ребенка, у того вылечил жену, этой женщине купил корову, тех троих парней освободил из тюрьмы.

Слезы, рассказы о милосердии каноника, о его врачебным искусстве сопровождали усопшего до могилы.

Вацек лежал, уткнувшись лицом в траву, когда колокольный звон возвестил прихожанам, что во Фромборк пожаловал его преосвященство хелмский епископ Тидеман Гизе.

О том, что наступила уже настоящая весна, что на деревьях распустились веселые, сверкающие на солнце листочки, мальчик до сегодняшнего дня и не подозревал. Пребывая свыше десяти дней в полутемной опочивальне отца Миколая, он редко выглядывал в окна. С раскаянием Вацек вдруг осознал, что его уже не тянет домой, что уже ни Вандуся, ни маленькие братья, ни мама Ванда сейчас не смогут ему заменить человека, встречи с которым он дожидался два года и прах которого проводил во фромборкский собор.

Сейчас, забравшись в рощицу, подальше от людей, мальчик припоминал день за днем свою жизнь в замке. Как-то в хорошую минуту отец Миколай велел ему достать из стенного шкафа кипу бумаг.

– Это особенно дорогие для меня письма, планы, чертежи, мне не хочется, чтобы их перебирали чужие, равнодушные руки!