От Самары до Большой Каменки считалось около 65 верст, или на современные меры почти 70 километров. Чтобы добраться до Самары в тот же день, необходимо было выехать в короткий зимний день на паре сытых лошадей затемно утром, попрощаться с приветливыми огоньками длинного ряда избушек «русского конца» Каменки, легко скатиться по логу речушки Каменки до широкой долины Сока, перебраться по жиденькому мосту на его левый берег и, вырвавшись из густых прибрежных зарослей ивняков на высокий уступ древней террасы Сока, увидать вдали слева прощальные огоньки лесничества, где жил в 6 верстах от села барин – лесничий Бржезинский. За ним – заснеженная равнина полей, мерно шагающие столбы телеграфа с таинственным гулом проводов. По дороге две затерянные деревушки – Тухловка и Солонцовка – с занесенными по крыши снегом избушками, а через 25 верст – большое волостное село Красный Яр с большой кирпичной церковью, с купеческими лабазами и амбарами. В весеннее половодье все зерно из них сплавлялось на баржах в Самару.

Далее, через 10–12 верст, – небольшое сельцо Белозерка, а за ним длинный-предлинный тяжелый подъем на Сокольи горы (отроги Жигулей). Когда поднимаешься на них, вся огромная долина Сока перед тобою; она уходит к Волге, теряясь вдали. Сок, омывая приметный Царев курган, впадает в Волгу. В устье его – старое село Царевщина. Мы же продолжаем свой путь в Самару. По дороге преодолеваем покатые спуски-подъемы, огибаем опасные провальные воронки, образованные в гипсоносных породах этого горного массива и, наконец, выезжаем в Старо-Семейкино, где обязательная остановка часа на три для кормежки лошадей и приятного чаепития с подкреплением вкусной домашней снедью.

Остается до Самары 25 верст по Семейкинскому шоссе. Отдохнувшие лошади бегут весело, но непрерывное движение крестьянских обозов набивает в январе такие раскаты и ухабы («шибли» на самарском жаргоне), что езда по дороге превращается в морскую болтанку с выбрасыванием седоков в глубокий снег на обочину. Чтобы избежать такой тяжелой «качки» на Семейкинском шоссе, иногда мы предпочитали ехать из Каменки прямо на Царевщину, а далее – по Волге, где местами дымились клубами пара опасные полыньи на быстринах. Этот путь был верст на десять длиннее первого, но менее мучителен для лошадей и ездоков. Часов в 10–11 ночи, приглушив колокольчик, въезжали в Самару при свете газовых фонарей и всегда с каким-то новым ощущением ритма жизни большого города и тревожным ожиданием чего-то нового, неожиданного. Так зимою…

А весной обоз со школьниками, отправлявшимися из Самары на пасхальные каникулы, выезжал из города «чуть свет», используя утренний заморозок; в Семейкино подкармливали лошадей, месили черноземную грязь, при спуске с гор смотрели с тревожным чувством на широкие полосы разливов Сока, к вечеру с трудом добирались до ночлега в Красном Яру, далее рано по утру месили солонцовую грязь, завязая по ступицу около Солонцовки и Тухловки, к полудню с частыми остановками для отдыха лошадей едва-едва доходили до парома. Опасной и длительной была переправа на утлом суденышке – пароме – через взбеленившийся, весь в водоворотных воронках Сок. И только к вечеру наш «молодежный обоз» одолевал последние пять верст пологого подъема по Каменскому долу и сопровождаемый лаем собак медленно въезжал в Каменку.

В летние погожие дни я тот же путь проделывал на велосипеде за 6–7 часов, а в последние годы, когда через Красный Яр и Солонцовку пролегла современная автострада с небольшим асфальтированным отвертком на Каменку, он занял на автомашине только два часа.

Большая Каменка – село большое. Потому так и называется. Более тысячи дворов! Распласталось оно по широкому долу речки Каменки, которая здесь же и берет свое начало в виде мощного источника холодной (зубы ломит!) воды, выбивающегося из основания «Русской горы». Невысокая, метров 80 высотою, сложенная пестрыми мергелями, столь характерными для Общего Сырта Заволжья, эта «гора» сверху увенчивалась светло-серой лысиной из белого известняка с дубовым высоким крестом посередине. Здесь на Пасху по жиденькому типчаку мы катали крашеные яйца, а в летние теплые звездные ночи молодежь собиралась гурьбой и пела песни.

К северу за небольшой седловиной, покрытой потравленным дубняком, высилась Мордовская гора, а еще далее, к началу Каменского лога – чуть пониже – Томыловская гора. Их плоские вершины вслед за известняковыми «лысинами» и эрозионными рытвинами с корявым дубняком переходили в слабоволнистые поля с черноземами и редкими дубовыми колками.

На пологом восточном склоне Русской горы – «мазарки» с лесом дубовых, почерневших от ветра и непогоды крестов. Рядом с мазарками – огромный двухэтажный кирпичный «общественный амбар» с малыми прорезями для света и вентиляции. В нем хранили страховой запас мирского зерна на случай голодного года. При подъезде к Каменке именно он первый появлялся на горизонте, свидетельствуя о том, что до Каменки осталось «недалече». За ним уже виднелся золоченый крест на белой стройной колокольне, здания земской больницы и ветрянка Косова, расположенные за селом на высоком подъеме из лога. И только тогда открывались порядки двух длиннейших улиц с разбросом крытых соломой крестьянских домов. За кладбищем на отшибе виднелся большой приселок – Александровка.

Большая Каменка (вид с террасы реки Сок, фото 1972 г.)

Церковная базарная площадь делила эти порядки на два конца: русский (восточный) и мордовский (западный). Базары в воскресные дни были шумные и людные, а в храмовый праздник, Михайлов день, ярмарки заполняли всю огромную площадь телегами со скотом, непременной каруселью, с цыганами, коробейниками, петрушками. В разгар жнитва площадь превращалась в своеобразную биржу, где продавалась и нанималась на время уборочной страды рабочая сила из малоземельных соседних губерний. В предвоенные годы (1909–1914 гг.) земство организовало 2–3 сельскохозяйственные выставки, от которых остались коновязи для показа скота разных пород и несколько простеньких павильонов для демонстрации экспонатов сельского хозяйства. Они оказались удобными для встреч влюбленных парочек по вечерам.

Но наибольшую славу приобрела церковная площадь своими кулачными боями в дни веселой масленицы. Дело всегда начиналось с маленьких сопляков-мальчишек: мордвишат и русских, которые собирались ватажками за стенами базарных магазинов и занимались перебранкой:

«– Стой! Стой! – кричат с мордовского лагеря.

– Стоим, хоть дой! – отвечают русаки.

– Эй, русски, брюки узки, – стой!

– Эй, эрзя, токамс нельзя, стой! («Мордвина трогать нельзя» – русско-мордовская поговорка).

– Жаль кулаков на таких дураков! – Наши дураки не глядят на кулаки!

– Сто-о-ой![15]». В кучки мелюзги врываются в поддержку парни – брательники, а за ними взрослые, пожилые мужики и… пошла «катавасия». Ходит конец на конец. Над площадью стоит тысячеголосый рев подвыпивших для храбрости бойцов. В разгар боя вступают главные бойцы: славные Бикай – мордвин – и Ванька-сухарь – русский. Под их кулаки не попадайся! Косят наверняка!

После таких боев «павших на поле битвы» десятками отвозят в больницу с вывихами, переломами, с перебитыми переносьями. Безотказному земскому врачу Быстрову прибавляется работы… Победа же изменчива и каждый год венчает то мордвов, то русских. Кулачные бои разгорались в последние три дня масляной, и редкий великопостный благовест возвещал, что «хватит, молодцы, позабавились и будет… Теперь за работу». Эпизоды же из кулачных боев смаковались весь год, как в последние годы смакуются победы и поражения на мировом первенстве по хоккею с шайбой.

На площадь смотрели своими большими окнами здания волостного правления с «кутузкой», земской школы, учительского дома, домов церковного причта с большими тенистыми садами.