Сеть их была широко развита в Самаре, а предложений со стороны женщин «легкого поведения» было всегда много. Посещение их часто объяснялось с высоких позиций изучения жизненного опыта в его самых низменных проявлениях и со ссылкой на купринскую «Яму», которая в те годы приобрела широчайшую известность. Заканчивались же эти объяснения натуралистическим изображением подробностей посещения этого мира униженных и оскорбленных, которые, несмотря на моральный протест, вызывали острое любопытство у зеленой молодежи.
В задушевных разговорах с приятелями часто возникали споры по вопросам, касающимся полового инстинкта, его проявлений, а главное, на острую тему: как далее вести себя с девушками, сдерживать ли свои страсти до наступления какой-то светлой всепоглощающей любви «до гроба» к одной, единственной избраннице, или же пойти по пути легких половых связей, которые случайно возникали среди сельской молодежи во время летних работ и развлечений. При этом сразу же ставился вопрос об ответственности за будущего ребенка, моральной и материальной, что быстро охлаждало наши страсти и усиливало аргументы сторонников сохранения целомудрия. Сдерживающим началом являлась также страшная боязнь заражения сифилисом. В те годы эта болезнь считалась неизлечимой и была широко распространена среди населения. Л. Андреев посвятил этому вопросу один из своих трагических рассказов «В тумане».
По мере отхода от религиозного миросозерцания, казалось бы, моральные основы христианства должны были рухнуть в первую очередь, но именно они держались прочно где-то внутри, в подсознательной сфере, лишь постепенно преобразуясь в какую-то новую концепцию с новыми законами: «что позволено, а что запрещено» – для Человека с большой буквы. И эти «скрижали» не спускались грозным Саваофом с неба, а начинали с огромным трудом, ощупью вырабатываться на собственном жизненном опыте. Итак, ни семья, ни школа в эти переходные годы не знакомили нас хотя бы с принципами полового воспитания, и мы в этих сложных жизненных вопросах были предоставлены самим себе, и каждый юноша пытался решать их по-своему. Как же эти вопросы решались у меня?
В третьем классе духовного училища я пел в церковном хоре. Строительство нового учебного корпуса подходило к концу, и нас вместе с епархиалками водили в церковь женского монастыря. Полагаясь на наше целомудрие, хор сделали смешанным. Но на такое сближение 13–14-летние мальчики и девочки, не привыкшие к совместному обучению, реагировали по-своему: завелись первые детские романы с тайной перепиской, мимолетными свиданиями, перемигиваниями. Меня неудержимо начало тянуть к одной девочке, красавице Соне. Строгий профиль, нежный подбородок, лучистые глаза, смотревшие из-под длинных ресниц с какой-то грустью и печалью. Несильное, но свежее сопрано. На спевках сердце мое наполнялось каким-то теплым чувством, чем-то новым, неизведанным. Во время уроков иной раз находила на меня полоса такой нежной, безотчетной любви к Соне, что я шептал про себя целые монологи с клятвами исполнить самое опасное поручение, данное дамой моего сердца. Наконец, я написал мое первое письмо с объяснением в любви и, не искушенный в тайнах любовной переписки, послал его почтой в епархиальное училище, где мое произведение попало прямо в руки строгой начальницы – подруги мамы, которой и было незамедлительно передано. По дороге на каникулы в Каменку мама учинила такой разнос моего преступления, что я заревел и тянул обычное: «Мама, я больше не буду!» Целое лето я томился и страдал, изливая свои чувства на пианино в ноктюрнах Шопена. Нежный образ Сони всегда стоял перед моими глазами.
На следующий учебный год Соня перешла из общежития на частную квартиру, она стала более доступной, и между нами воцарилось чувство взаимной нежной дружбы со свиданиями в Струковском саду и на различных концертах. Я тогда был отягощен недовольством собою и постоянно ноющим желанием вырваться из цепей серого жизненного круговорота в мир ярких жизненных переживаний и полезной активной деятельности. Это вызывало частые наплывы какой-то тоски, которую я и изливал Соне в письмах, при встречах. Она была более спокойна по натуре и взяла на себя роль утешительницы. Так продолжалось года два, и моя печоринская тоска, видимо, начала ей надоедать. Соня превращалась в красавицу-невесту, за которой начал волочиться целый хвост кавалеров старшего возраста, а я, как не обладающий требующимися в этом случае данными, стал постепенно выходить из «игры». Светлый образ ее стал постепенно тускнеть и оттесняться другими по ходу жизненной стихии, но аромат первого моего увлечения без какой-либо примеси грубых плотских желаний, остался в памяти на всю мою жизнь.
Характерно, что даже в снах, в которых сладострастные картины все сильнее и сильнее захватывали мое подсознание, этот образ не тускнел, а, наоборот, постепенно поэтизировался и получал какое-то общее звучание.
Лето 1917 г. Заканчиваю сенокос на поемных лугах Сока. Тяжелая работа косаря, а ночью, зарывшись в сено, не могу уснуть: комары! Как ни заворачиваешься в чапан, снова и снова слышишь противную комариную ноту. Кругом темно, ходит где-то дождь, посверкивает молния; лошадь рядом похрустывает сено. Под утро на меня слетает что-то вроде сна, и я вижу во сне следующее.
На большой поляне среди леса сидит девушка Соня, а может быть, и не Соня. Лицо ее закрыто грудой волос. Вот я иду из леса к ней с цветами. Она откидывает с лица пряди волос, порывается что-то сделать, но не может. Причина ее волнения – я, ее Жених из «Песни песней» Соломона. Я недавно прочитал поэтический рассказ Куприна об этом. Вот она, чистая голубица! А глаза у неё, как озерки на горах Эсевона. Я чувствую на себе всю их беспредельную неизмеримую глубину, напоенную любовью. Затем ее облик тускнеет, и остаются лишь огромные зрачки глаз, они заполняют все, и только они передо мной. Я смотрю в них и вижу глубокую, страдальческую тайну. Меня захватывает всеобъемлющее чувство. Я не могу выразить его словами, но в нем скрыта разгадка какой-то мировой тайны. Я люблю эти глаза, как глубину неизмеримую, полную премудрости и простоты. Я возлюбил весь мир, все, что только есть на нем, и эта любовь заполнила всего меня. Я потерял чувство телесности, стал легким, как дух. Произошло таинство превращения: меня не стало, но я был и испытывал какое-то сознание глубины, в которой растворился, потому что я сам стал той глубиной.
Проснулся. Небо все в тучах. Начало светать. Ветерок пробежал по верхушкам деревьев. Кругом тихо-тихо, мглисто, туманно. Мой напарник – сосед по делянке – тихо посапывал под брезентом. Комары по-прежнему тянули свою жалкую ноту. Я не мог сразу понять, где я. Огляделся. В груди моей то большое, что так быстро пришло, так же быстро ушло. Этим остаточным чувством заполнилось все, что увиделось в слабом рассвете. Все стало дорого: все люди, каждая травка, трепетное дыхание ветерка на ней. Недолго во мне держалось это чувство полной гармонии с окружающим миром, его пантеистическое восприятие. Вместе с дымом костра и рассветом в ритмических взмахах косы быстро рассеялось это чувство к одинокой девушке, померк ее образ, а испытанное чувство слияния с природой осталось на всю жизнь, и оно где-то в тайниках души подспудно тлело, проявляясь в своеобразных формах во всей последующей деятельности почвоведа и агронома.
Характерно также, что когда приходится мне слушать или исполнять известный романс «Благословляю вас, леса», то его пантеистическое звучание с призывом средневекового странника Иоанна Дамаскина к слиянию с природой и к единству людей мне сразу напоминает этот далекий ночлег на Соку, жалобный писк комаров и этот странный сон, оставивший одну страничку в дневнике и поэтический след на всю жизнь. Жаль только, что такие сны не снятся в старости! Яркость восприятия уже утеряна.
Второе мое увлечение оставило глубокую борозду. Придется снова вернуться к моему учителю в духовном училище Василию Васильевичу Горбунову. Его прогрессивная роль была освещена выше. Организационно-строительный талант моей маменьки сосредоточился на участке, расположенном вблизи от дачи Василия Васильевича. Благодаря трудолюбию, знанию естествоиспытателя и любви к природе, небольшой открытый участок был превращен к 1912 г. в цветущий сад, снабжавший семью в изобилии малиной, смородиной, вишней, яблоками лучших сортов.
