К этому потоку присоединился «Капитал» К. Маркса, который сначала оказался сразу не по зубам для нашей молодежи, и мы в качестве самоподготовки к нему взяли известный тогда курс М. И. Туган-Барановского «Основы политической экономии», посвященный, между прочим, авторам Франсуа Кенэ, Герману Госсену и Карлу Марксу – «самому глубокому критику капиталистического строя». Сейчас переход к «Капиталу» Маркса через «Политическую экономию» кадета-профессора звучит одиозно, а в те годы такая последовательность определялась временем издания и возможностью пользования им.

Вслед за сим в наши головы хлынул поток революционно-демократической литературы, изданной в 1906 г. прогрессивными издательствами «Буревестник», «Русское богатство» и другими, когда на короткий период тяжелый пресс царской цензуры был снят под давлением первой революции. Проглатывалось все без особого выбора: Ленин «Аграрный вопрос и критики Маркса», Пешехонов «Хлеб, свет и свобода», Чернов «К вопросу о выкупе земли», Кропоткин «Революция в России», «Мои воспоминания о Петербурге» и т. д.

Особое впечатление во мне оставили слова Кропоткина: «Нигилизм в своих разнородных проявлениях сообщает большинству наших писателей ту удивительную искренность, ту привычку «думать вслух», которая поражает западных читателей. Прежде всего нигилист объявляет войну всему, что можно обозначить словами: условная ложь цивилизованного общества». Его отличительной чертой была безусловная искренность, и во имя этой искренности он и сам отрекался и от других требовал отречения от предрассудков, суеверий и привычек, которые их собственный разум не в состоянии был обосновать. Он отказывался от подчинения какому бы то ни было авторитету, кроме разума, и в анализе каждого социального установления или привычки он восставал против всякого рода софизмов, более или менее замаскированных.

Следует прямо сказать, что как бы ни относились сейчас к Бюхнеру, Фогту и Молешотту, приклеивая к ним этикетки «вульгарных материалистов» в основном за перенос дарвиновской борьбы на законы человеческого общества, но в те далекие годы «Сила и материя» Бюхнера, читаемая подпольно, сыграла роль тяжелой дубинки, под безжалостными ударами которой рушились последние оплоты моего христианского миросозерцания.

Этому содействовало и окружение. Оба Ивана – инициаторы кружка – были года на 2–3 старше меня и обладали уже известным жизненным опытом, оба происходили из беднейших низов сельского духовенства, учились они на последние гроши отцов. Иван Щербаков – обладатель уникальной памяти и острого критического ума – был в классе первым учеником. Аскалонов и Бурцев не спускались по успехам ниже третьего или четвертого места. Я как более молодой, более обеспеченный материально, своекоштный семинарист, к тому же менее организованный по натуре, всегда смотрел на своих друзей снизу вверх и в острых дискуссиях часто сдавался на «милость победителя».

В жизни кружка бывали и комедийные моменты. В огромной столовой общежития в красном углу висел небольшой образ Николая-чудотворца в позолоченной ризе. Перед каждым принятием пищи дежурным по столовой «пулеметной очередью» читалась молитва, все крестились и только после этого принимались уплетать немудреную бурсацкую еду. Кто-то из наших нигилистов ночью, яко тать в нощи, подложил под ризу Николая-чудотворца портрет нашего великого страстотерпца Федора Михайловича Достоевского, но результат был нулевой. Дня два-три все продолжали молиться на икону с испитым лицом этого романиста. Тогда наши мудрецы пошли на еще большее преступление: они подменили Достоевского на портрет Максима Горького, и его чисто пролетарское лицо с задранной назад шевелюрой и опущенными на рот усами сразу бойко выглянуло в прорези позолоченного обрамления чудотворца. Эффект был поразительный и быстрый: шум, галдеж, сначала неорганизованные, а потом организованные поиски святотатцев, но никто из общежитников не выдал наших атеистов, хотя подозрение падало на них и грозило им исключением из семинарии.

Второй случай подобного же характера произошел с моим сочинением по священному писанию. Но для того чтобы оценить по-настоящему это событие, необходимо для сопоставления привести текст моего сочинения, выполненного мною еще в первом классе семинарии, т. е. до моего атеистического прозрения, когда мне исполнилось всего 14 лет. Интересно, как мог ответить семинарист моего возраста на вопрос темы «Жизнь первых людей в раю». Приведу текст без изменения подлинника.

«Для обитания первого человека Господь насадил рай. Местоположение рая указано в книге Моисея «Бытие» словами «во Едеме на востоцех» – на восток от Палестины, где Моисей писал эту книгу. Бытописатель подробно указывает местоположение рая. Он говорит, что по раю протекала река, которая далее разделялась на четыре «начала»: Тигр, Евфрат, Фисон и Геон. Вопрос о местоположении рая представляет предмет самых разноречивых догадок, так как поверхность земли сильно изменилась, особенно во времена потопа, а последние две реки совершенно утеряли свои имена. Некоторые толковники вследствие такой неясности даже думают, что рай был на небе и что все сказание о рае должно понимать в аллегорическом смысле. Но благодаря библейским указаниям можно думать, что рай находился в роскошной, богатой тогда растительностью Месопотамии. Бог ввел человека в рай «делати его и хранити». Но этот труд был не велик. Он состоял в том: Адам должен был оберегать рай от опустошения его животными, а также возделывать. Следствием этого труда было его успешное физическое и умственное развитие. Адам совершенствовал свои физические силы, сближался с природой, изучал ее законы и тем обогащал свой ум, познавал совершенство Творца и начинал любить и благоговеть перед ним.

В раю Бог произрастил два древа: древо жизни и древо познания добра и зла. Вкушая плоды первого древа, человек делался бессмертным по телу. С другого же древа Бог заповедал не вкушать плодов, говоря: «В он же аще день снесте от него, смертию умрете». Эту заповедь Бог дал для укрепления воли человека, так как это древо представляло большой соблазн своими роскошными плодами. Исполняя эту заповедь, человек сознательно отдалялся от зла и стремился к добру. Но в этом случае должно разуметь не только смерть телесную, но и смерть духовную, которая состоит в разъединении души с Богом и в лишении его благодати. Адам был сотворен по образу Божию и подобию, со свободной волей и тем превосходил животных. Знаком владычества Адама над животными было наречение им имен. Такое обстоятельство развивало память и ум человека и дало начало развитию языка.

Но блаженство человека не было полным: у него не было помощника, подобного ему. И вот Бог, после предварительного совета между лицами Святой троицы, навел на Адама «исступление» (по славянскому тексту), а по русскому – «крепкий сон», или вернее – восторженное состояние. Адам во сне понимал таинственный смысл происходящего. А это «происходящее» заключалось в том, что Бог из ребра, вынутого из Адама, создал жену и привел ее к нему.

Когда Адам проснулся и увидел существо, подобное себе, то воскликнул: «Се кость от костей моих, и плоть от плоти моея: сия наречется жена, яко от мужа своего взята бысть сия. Сего ради оставит человек отца своего и матерь и прилепится к жене своей: и будет два в плоть едину». Словами последнего стиха устанавливается брачный союз неразрывный одного мужа с одною женою. Все же другие виды брачного союза суть извращения брака, установленного самим Богом. Адам и жена его были нагими и не стыдились. Это указывало на то, что неповрежденное грехом тело не нуждалось в защите от действия сил и явлений природы и в то же время указывало на их нравственную невинность. Все это блаженное состояние пополнялось высшим блаженством и счастьем: теснейшим отношением человека к Богу и непосредственным откровением. В этом и состояла религия первых людей. В завете Бога с прародителями со стороны Бога было дано возможное для них совершенство и блаженство, вечная блаженная жизнь. Со стороны человека требовалось только совершенное послушание. Такая счастливая жизнь наших прародителей в раю по справедливости названа блаженством».