А эта самая бурса дала искусству и науке таких творцов, как крупный деятель времен Александра I Сперанский, Чернышевский, Добролюбов, Помяловский, почвовед Докучаев, физиолог Павлов, хирург Бурденко, историк Ключевский и др. Известно, что Сталин учился в Горийском духовном училище и в Тифлисской семинарии. Спрашивается, как же семинария могла выпустить таких крупных представителей литературы, науки и политики? Мои записи о семинарии последних лет ее существования могут немного восполнить имеющийся пробел.

Система подготовки кадров православного духовенства включала три ступени: четыре класса духовного училища (после трех классов сельской школы), шесть классов духовной семинарии, из них два последних специальных, и четыре курса духовной академии. Эта система просуществовала многие десятилетия, мало меняясь в своем существе, лишь приспосабливаясь к «духу времени» и требованиям жизни, пока не сгорела в огне революции. Знакомство с этой системой начнем с духовного училища.

Яркий солнечный день сентября 1909 г. Я, десятилетний парнишка, обживаю большой двор Самарского духовного училища, расположенного на углу Хлебного переулка рядом с огромной Воскресенской площадью, в последние годы полностью застроенной каменными громадами. «Обживать» для резвого мальчишки малого роста со слабыми кулаками да к тому же вихрастого, попавшего на житье и учебу из деревни в город, – это довольно трудная стезя в его маленькой жизни. Случайно наклонишься, натянутся на ягодицах новые форменные брюки, – получаешь по заду от какого-нибудь верзилы молниеносный щелчок; как будто кто-нибудь иголкой ткнул в зад. Или новая фуражка с блестящим козырьком и кокардой «духовятины» сдвигается на нос. Вопрос: «Угадай, кто?» Не угадал – сильный пинок под зад и летишь кувырком в пыль вместе со своей форменной фуражкой. Или на гигантских шагах занесут тебя в страшную высь, и ты там плаваешь ни живой, ни мертвый, пока кто-нибудь из более сердобольных не сжалится над бедным воздухоплавателем. Или кто-нибудь хватает тебя за вихры: «Вот так орел!» (моя кличка) – и большим пальцем проводит от затылка к макушке против волоса. Очень больно!

Распорядок в училище был точный и строгий. Было по три параллельных класса, в каждом примерно по сорок человек, а всего в училище около четырехсот парней, почти все из деревни. Беднейшие из них, сыновья псаломщиков, диаконов и многодетных священников, зачислялись сразу на казенный кошт. Человек полтораста таких пролетариев» помещались на первом этаже большого деревянного корпуса, где были и спальни, и столовая, откуда всегда несло кислыми щами и капустой, а по постным дням – гороховой кашей. Последняя считалась неплохим сытным блюдом, но она способствовала усиленному выделению газов, особенно на уроках нелюбимых преподавателей. Этим настоящим бурсакам выдавались два костюма: будничный из серого дешевого молескина («чертова кожа») – и праздничный – получше, но на сукно денег из кассы взаимопомощи духовенства (тогда называлась эмиритальной кассой)[18]» не хватало.

Более обеспеченные сынки священников жили по частным квартирам на своем коште. Квартиры подбирались с разрешения начальства. Старушки сдавали большую «залу», где и размещались 6–9 учащихся на всем готовом и со стиркой белья. Такие «микрообщежития» держались под постоянным присмотром надзирателей: вечером все должны быть дома и сидеть за уроками, по постным дням не готовить скоромного и т. п. Все проступки записывались в особые журналы. У таких своекоштных бурсаков и костюмы были получше, и ели они посытнее, чем казеннокоштные.

Ученик Самарского духовного училища Николай Орловский

Как единственный сын священника из «богатого» прихода, я пользовался относительной свободой. В первый год меня взял на «харчи» многосемейный священник кладбищенской церкви, уже известный читателям как первый мой экзаменатор, отец Адриановский. Но к концу учебного года кто-то из его ребят захворал заразной болезнью, и я был помещен на «харчи» к двоюродным дедушке и бабушке. Дедушка – последний осколок какого-то дворянского рода – парализованный, непомерно растолстевший старик, получал ничтожную пенсию, на которую бабушка пыталась прокормить целую семью из трех дочек и сына. Это была тихая трагедия безысходной бедности.

Подарки из деревни от обильного стола отца в оплату за мой пансион составляли немалую часть питания всей семьи. Примечательно то, что дом, в котором жила эта семья, находился на углу Шихобаловской (затем Крестьянской, ныне Ленинской) и Почтовой улицы, т. е. как раз наискосок от того двухэтажного дома, который снимался Ульяновыми, когда В. И. Ленин работал в Самаре (1889–1893). Сейчас в этом доме организован ленинский музей. Против моего окна красовалась на противоположной стороне улицы яркая, протянутая над тротуаром вывеска, на которой крупными буквами было написано: «Всемирно известный портной Кулагин». Реклама прежде всего! Его «знаменитая» мастерская помещалась в подвале одноэтажного деревянного старого домишки.

У бабушки я прожил недолго и все последующие годы занимал светлую комнату в богато обставленной просторной квартире М. В. Богданович, учительницы музыки в Епархиальном училище, окончившей Московскую консерваторию во времена Н. Рубинштейна. Заодно я брал у нее уроки игры на рояле и пользовался в свободные часы ее великолепным инструментом. Итак, бурса держала меня в своих жестоких руках на уроках в классе своим безотказным ритмом жизни, быта, дисциплины, своими узами товарищеских связей, но она не касалась моей второй половины рабочего времени и это, конечно, сказалось на формировании моей личности.

Кто же и как формировал наши личности? Административным главой училища считался смотритель Дмитрий Михайлович Смирнов. Среднего роста, рыхлого сложения, облысевший старик с седой бородой-лопатой не пользовался авторитетом. Вел он скучно и монотонно самый скучный предмет – катехизис, в котором основные положения христианства вдалбливались в молодые головы в виде непререкаемых аксиом, изложенных в тонком учебнике. Эти аксиомы нужно было знать наизусть и отвечать пулеметным порядком, как при занятиях воинским уставом в старой царской армии. «Митя» (такое было его прозвище) при этом подходил к первой парте и опирался на нее брюхом. Догадливые молодцы надраивали это место мелом, который и переносился на вицмундир нашего смотрителя. Особую ненависть он вызывал у «настоящих» бурсаков. Дело в том, что «Митя», пользуясь своим высоким положением, использовал все отходы бурсацкой столовой на откорм свиней. Дальний угол двора училища был занят его свинарником, в котором десяток-другой огромных хряков на глазах ошеломленной публики», громко чавкая, уплетали отходы столовой. На этом «Митя», видимо, здорово прирабатывал, нисколько не считаясь с падением своего морального авторитета.

Шутники из старших классов решили посмеяться над своим начальником, используя его трусливый характер. После работы, вечером, смотритель любил гулять по соборному саду, а тогда он был густой. Наиболее басовитые из учащихся прятались на пути его маршрута в плотные кусты и по мере его приближения заутробным гласом взывали тихо замогильно: «Митя… Митя…!» Суеверный смотритель тогда ускорял шаг и, наконец, на рысях выкатывался из садика. И так многократно…, пока это не стало известно его «педелям», с помощью которых эту мистификацию прекратили.

Помощник смотрителя священник Александр Федорович Бечин, кандидат богословия с академическим значком на рясе (серебряный крестик) был полной противоположностью своему начальству. Молодой, тонкий, аскетического монашеского вида, с жиденькой курчавой бородкой, всегда в простом черном подряснике, недоступный острый взгляд, неулыба – он как-то сразу не понравился учащимся. С его появлением усилились облавы надзирателей на катки, театры, биоскопы (кино), квартиры. При посещении квартир в постные дни он обязательно требовал пробы приготовленных блюд. Шутки с ним были плохи. Бурса и духовная академия отточили в Бечине классический тип ортодоксального воителя за чистоту православия и монархизма в России. Этот стопроцентный черносотенец получил прозвище «дерюги», с которым и закончил свой короткий век. С наступлением Октября он был расстрелян.