Атаман подробно обрисовал обстановку, чтобы вселить в Авалова уверенность. Получалось, будто Советская власть в Туркестане доживает последние дни. С ташкентским советским правительством ведет борьбу Фергана, база главаря басмачей Мадамин-бека, поддерживаемого муллами. Его лозунги: «Защита святой религии, попираемой большевиками», «Создание независимого мусульманского государства». Басмачи получают помощь от англичан через сопредельные с Туркестаном страны. Но главная сила — эмир бухарский. Регулярная армия эмира насчитывает почти девять тысяч штыков и восемь тысяч сабель при двадцати трех орудиях. Кроме того, сюда следует приплюсовать ополчение беков — двадцать семь тысяч штыков и сабель при тридцати двух орудиях; итого сорок четыре тысячи штыков и сабель при пятидесяти пяти орудиях. У Фрунзе нет и половины того. Англичане беспрестанно подбрасывают эмиру вооружение. Армия Фрунзе разута, раздета, разбросана, разбавлена национальными формированиями. Лучшие свои дивизии Фрунзе отдал Южному фронту. Что может выставить красный генерал против Семиречья? Одну дивизию, не больше.

Авалову хотелось верить, и он верил. Все дороги назад были отрезаны. А вдруг здесь засияет звезда!..

В Бухару Авалов отправился под видом мелкого купца. Вез ткани. Сопровождали его три чолоказака, которые служили также за переводчиков. Без особых приключений подвигался Авалов к Бухаре. Басмачей ему опасаться не приходилось, ткани большой ценности не представляли — их всегда можно было бросить и бежать без оглядки. Да никого и не интересовал купчишка в лисьей шапке, в халате, подпоясанном кушаком, в стоптанных сапогах. Звали его Буль-буль, что значит Соловей. Это была кличка. Когда спрашивали: «Уй сенеке кайда — где твой дом?», он тыкал камчой куда-то на северо-восток. Несколько обиходных киргизских, казахских и узбекских слов он запомнил.

Однажды на заре он увидел розовато-желтые стены и мечети древней Бухары.

…Сколько дней езды от Самары до Ташкента? Вот уже целый месяц пробирается сквозь бураны и снежные заносы поезд, увозящий Фрунзе, Фурманова, Любимова и других работников штаба Туркфронта в Ташкент. Едут с женами. Софья Алексеевна и Анна Никитична набивают огромный самовар снегом — воды даже на станции достать невозможно. Фурманов записывает в дневнике:

Так представляется будущее восторженному романтику. Что касается перспектив… то Дмитрий Андреевич только что назначен начальником Политуправления Туркфронта, и на этой ниве есть где приложить силы.

Фрунзе смотрит на все другими глазами. Он видит разрушенные, занесенные сугробами до крыш станционные здания, разодранные на топливо вагоны, скованные холодом паровозы в депо. На каждом полустанке приходится устраивать «субботник»: в тридцатиградусный мороз из вагонов и теплушек выскакивают красноармейцы, командиры и военспецы, рыщут в поисках топлива для паровоза. Михаил Васильевич Фрунзе и Фурманов неизменно принимают участие в пилке дров и расчистке железнодорожного пути от снега: единственная возможность по-настоящему согреться.

Такой он, великий хлопковый путь. Сейчас он похож на «Великий белый путь» Джека Лондона, и они все тут совершают не просто поездку, а тяжелое путешествие с приключениями: дважды поезд терпел крушение, один раз утонул в снегу, и все пассажиры откапывали его. Несколько товарных вагонов заняты лошадьми. Среди них конь Чапаева. Беспокойное хозяйство в такой дороге.

Иногда они говорят об искусстве, литературе, обсуждают очерки Фурманова, напечатанные в иваново-вознесенской газете «Рабочий край»: «Пилюгинский бой», «Уфимский бой», «Освобожденный Уральск», «Как погибли тов. Чапаев и Батурин». Это летопись, странички гражданской войны, свидетельства очевидца, заготовки для чего-то очень большого, что пока еще не выкристаллизовалось в сознании. Митяй — постоянный корреспондент рабочей газеты, он делится со своими земляками мыслями, впечатлениями, агитирует.

— Вы никогда не бывали в тайге? — спрашивает Фрунзе. — У нас среди ссыльных был художник-любитель. Он пытался растолковать мне незыблемые законы искусства. Корабельная роща, мол, хороша для строителя. А для ценителя красоты в пейзаже важно другое: все причудливое, изогнутое, исковерканное. Изогнутая, разодранная ветрами сосна смотрится лучше, чем стройная, здоровая сосенка. Так, дескать, смотрит художник, писатель и на человечество: чем больше изломов, вывихов, болезней духа и тела — тем красочнее картина. Много ли мы найдем в искусстве «корабельных рощ»? Одну-единственную. Зато есть шедевры: «Грозный убивает своего сына», а в литературе: «Братья Карамазовы», проповеди о непротивлении Толстого, причудливые творения символистов. У искусства свои законы. А как вы на это смотрите?

— Признаться, сперва и я так думал. Пока не прочитал «Мать» Горького — нашу «корабельную рощу». Болезненный дух, конечно, может породить нечто грандиозное. Разумеется, лишь в том случае, если он отражает болезни своего времени, дисгармоничность его. Такой писатель может даже любоваться человеческими страданиями, потому что человечество для него — лишь непроходимая тайга. Но я не из их числа. На фронте я полюбил корабельную рощу, тот строительный материал, к сорту которого страстно хотелось бы причислить и себя и из которого делается будущее. Нужна литература на принципиально новой основе, а писатель-большевик — это разведчик партии в тылу и на фронте искусства. Снобы всегда стараются говорить о литературе, отпихивают нас: вы, дескать, примитивные, прямолинейные, одним словом — народ. Но мы литературу снобам не отдадим, мы за нее драться будем, как дрались здесь. Я знал человека и задумал написать о нем книгу.

— О Чапаеве?

— Да.

— Недавно я встречался с человеком, о котором, будь я даже гениальным писателем, не сумел бы написать. И дело даже не в том, что всякая героизация его противна духу этого человека. Каждый из нас — только часть, стремящаяся стать целым; а он — целое. Франц Меринг говорит, что Наполеон может быть побежден только Наполеоном. Так и писатель: ему подвластно лишь то, что не превышает его кругозора, его мировоззрения и миросозерцания. Он не может быть умнее самого себя, даже если встанет на самые высокие ходули. Я люблю «Войну и мир» Толстого за то, что там очень хорошо выражена одна истина: судьбы народов так же мало определяются неслыханной глупостью царей и правителей, как и неслыханной мудростью их.

— Чапаев не будет похож на меня. Я ведь записывал вслед. Но не ползучая документальность привлекает меня. Представьте себе, что, как в сказке, вихрь, ветер обернулся человеком, стал таким, как мы. Но я-то знаю, что это ветер, стихия. Герой, чтобы быть таким, как все, неотличимым, старается сдерживать порывы, дисциплинирует себя. Но его природа нет-нет да и возьмет верх. Все клокочет у него внутри, просится наружу. И может быть, в такие минуты он наиболее интересен, самобытен. Писатель обрисовывает историческую фигуру. И совершенно неважно, что будут опущены мысли и слова, действительно высказанные подлинным человеком, и, с другой стороны, приведены слова и мысли, никогда им не высказывавшиеся в той форме, как это сделано писателем. Главное, чтобы характерная личность, основная верность исторической личности была соблюдена. Одни слова были сказаны, другие могли быть сказаны. Только не должно быть ничего искажающего верность и подлинность событий и лиц.

…Фрунзе заново переживал недавние встречи.

Небольшая комната со сводчатым потолком — кабинет Ленина. Очень много книг, три телефона, географические карты, атласы, над диваном — портреты Маркса и Степана Халтурина; пальма в вазоне. Говорят о скорой поездке Фрунзе в Туркестан.

— То, что вы руководили «Красной губернией», я знаю. Колчака побили — тоже знаю. А вот то, что вы разговариваете на киргизском и татарском, — полная неожиданность! И Коран, наверное, знаете?