В Москве за каждым оперативным шагом Фрунзе следит Ленин. Он не сомневается, что в самом скором времени Уфа будет взята. В руках Ильича — маленький красный флажок на булавке. Это — штаб Фрунзе, это как бы сам Фрунзе. Вот Фрунзе в Бугуруслане, вот он уже в Бугульме, затем в Белебее, сейчас красные войска скатились с Бугульминско-Белебеевской возвышенности в долину реки Белой. Шагает упрямый флажок по ленинской карте. На всей карте этот красный флажок сейчас самый главный.

О том, что Уфу нужно взять без промедления, думает и Фрунзе. Колчак поклялся взять Москву; Фрунзе поклялся взять Уфу. Но он знает, как это невероятно трудно. Сперва под огнем противника нужно форсировать Белую, а переправочных средств нет, и взять их неоткуда, нет опыта преодоления таких крупных водных преград. Есть, правда, хороший план: сразу после форсирования охватить уфимскую группировку противника с юга и с севера, а конницей отрезать ей путь отступления.

Адмирал Колчак… Фрунзе никогда не встречался с ним. И странное дело: к личности Колчака никакого интереса не было. Как-то разведчики принесли листовку с портретом «правителя». Фрунзе бросил рассеянный взгляд на листовку и через минуту забыл о ней. Один из разведчиков сказал:

— Сухой, как борзая, — никакой представительности, морду будто через рубель пропустили. А еще в царьки лезет. Поглядим, какой ты в деле.

— Ему што, — отозвался другой. — А у нас што?..

— Што, што, а то, што приперли его, вот што. А ежели увидел што, то держи язык за зубами, не распускай панику. Хвалилась синица море зажечь. Так и твой адмирал…

По уточненным данным разведки, выходило, что на уфимском направлении у противника сорок тысяч штыков и сабель и сто сорок орудий. У Фрунзе было всего сто орудий. Зато он смог стянуть под Уфу почти пятьдесят тысяч войска. И если бы не река Белая…

Сто пятьдесят — триста метров. Что такое — триста метров? В мирное время — почти ничего. На войне — очень много. А если это водная преграда под артиллерийским обстрелом — то очень, очень много. Он отдал приказ войскам Туркестанской армии:

Человек в канцелярии большого начальства и человек в своей стихии, при исполнении своего дела, которое для него составляет смысл жизни, — это, по сути, два разных человека.

Михаил Васильевич хорошо запомнил тот день, когда Чапаев, утративший веру в штабы и в высокое армейское начальство, робко попросил принять его. Теперь перед ним был совсем другой Чапаев. Чапаев на коне. Чапаев, воодушевленный победами, смуглый, обветренный, весело и зло сверкающий синими глазами, сухощавый и ловкий, как черкес. Молодой, полный нерастраченных сил Чапаев. Василию Ивановичу тридцать два.

В нем как бы воплощена стремительность переживаемого времени. У него удивительная способность выходить на первое место, захватывать инициативу; если чапаевская дивизия выполняет даже второстепенную задачу на второстепенном направлении, в итоге оказывается: Чапаев продвинулся дальше и быстрее всех, и направление, на котором он действовал, таким образом, стало главным, решающим. В нем безбрежная удаль, бешеное самолюбие и гордость. Он сродни ветру, гуляющему по степи. Но это только одна сторона его личности. Ему доверен сложный армейский организм — дивизия. Что из себя представляет чапаевская дивизия? Это не просто ватага лихих парней, которая врывается в села и уральские городки и рубит беляков. В подчинении у Василия Ивановича три бригады (в одну из них входит Иваново-Вознесенский стрелковый полк), авиаотряд, отряд броневиков, инженерный батальон и отдельная саперная рота, отдельный горный артиллерийский дивизион, батальон связи, два кавалерийских дивизиона, артиллерия. Вполне самостоятельная единица. Командуя дивизией, ошибаться нельзя — оперативное время для дивизии предельно ограничено, исход всего решает время тактическое, самое скоротечное время.

Во главе дивизии — Чапаев на своем месте. Фрунзе пытается представить Чапаева во главе армии. Не заскучает ли? Не заскучает. Пора, пора выдвигать Василия Ивановича… Если кажется, что человек на своем месте, это еще не значит, что его возможности ограничены определенными рамками. Возможности ведь проявляются в деле, они не даны раз навсегда в готовом виде.

Чапаевская дивизия находилась на самом берегу Белой в селе Красный Яр, в двадцати пяти верстах севернее Уфы.

Сюда прибыл Фрунзе. Сперва он замышлял главный удар нанести правым флангом Туркестанской армии в обход Уфы с юга. Но когда убедился, что правый фланг успеха не имеет, а Чапаев, как всегда, опередил всех и успел занять плацдарм на том берегу, выбив противника и даже захватив у него два парохода, все надежды перенес на левый фланг, на Чапая.

Хитроватый Василий Иванович, играющий иногда в этакого простачка, сделал вид, что страшно удивлен приездом командующего, и все допытывался: а как там, на правом фланге, Уфу, наверное, уже обошли, и нужно торопиться тут с форсированием, а то, чего доброго, опоздаешь…

Михаил Васильевич посмотрел на него и рассмеялся. Сказал:

— Ну кто может тягаться с Чапаевым в быстроте и натиске? Нет таких. Один Кутяков у вас чего стоит! Я думаю так: нечего нам тут прохлаждаться у речки. Составим ударную группу во главе с Кутяковым, введем в нее иваново-вознесенцев, разинцев и пугачевцев, дадим кавполк, всю авиацию и все броневики — и ударим по Уфе!

Чапаев расцвел в улыбке: такого приказа он и ждал все последние дни.

— Буду в Уфе через двадцать четыре часа!

Может быть, он несколько переоценивал возможности своей дивизии, но перед боем лучше переоценить, чем недооценить.

Переправа через Белую началась ночью. Неясно проступал из темноты противоположный крутой берег. Там чапаевцы занимали ничтожный пятачок, а дальше над ними дыбились кручи, где были окопы и проволочные заграждения противника. Бесшумно погрузился на пароходики Иваново-Вознесенский полк. За ним грузились пугачевцы.

Переправой руководили Фрунзе и Чапаев. Все обошлось без единого выстрела. С рассветом Михаил Васильевич приказал открыть артиллерийский огонь. После артподготовки ивановцы пошли в штыковую атаку на деревню Новые Турбаслы, пугачевцы — в обход с юга.

Михаил Васильевич не мог больше оставаться на место: пустил коня вплавь через реку. Выбравшись с Кутяковым на берег, они сразу оказались в гуще боя. Противнику удалось потеснить ивановцев, у которых вышли все патроны. Полк откатывался к реке.

Фрунзе спрыгнул с коня, взял у ординарца винтовку и бросился вперед.

— Ивановцы, за мной, в атаку!

Его узнали: «В цепи Арсений!» Он всегда был с ними, и всегда впереди. И сейчас он был с ними, вот тут. То, что случилось потом, явилось полной неожиданностью для противника: ивановцы, как по команде, остановились, повернули и с криками «Ура Арсению!» пошли в штыковую атаку. Это была не просто атака, это была исступленная драка штыком, прикладом, голыми руками. Противник не выдержал, выскочил на шоссе и побежал на Уфу.

На переправу Михаил Васильевич вернулся с двумя винтовками.

— Вот взял трофеи.

Иван Кутяков, однако, в восторг не пришел. За свои двадцать два года Кутяков повидал немало, его любили за удаль и за сметку, за то, что лихо играл со смертью, бросая свою бригаду в лоб на противника; он ценил личную храбрость в других; но сейчас Кутяков про себя осуждал поступок Михаила Васильевича. Командующий не должен поддаваться порыву, сломя голову бросаться наподобие рядового в атаку. Это прямо-таки никуда не годится! Командующий обязан быть смелым в своих оперативных и тактических замыслах. Здесь-то в смелости Фрунзе упрекнуть нельзя. Но зачем подставлять голову под пулю? Даже трудно передать в словах, что пережил Кутяков за те полчаса, пока командующий с винтовкой наперевес гонялся за беляками! Кутяков, конечно, не имеет права выговаривать командующему. Все, что он мог сделать, это послал своих лучших ординарцев с наказом: если ранен или убит, немедленно доставить на переправу.