С совещания расходились хмурые, раздосадованные и обиженные. Особенно был зол Плясунков. Какой-то немчик, царский генералишка, посмел делать замечания боевым красным командирам, ему, Плясункову, воспитаннику Василия Ивановича Чапаева! Разве не он, Плясунков, сам, без подсказки, создал в прошлом году красногвардейский отряд из крестьян Самарской губернии? У Чапаева командовал полком. Взял Уральск. Дважды тяжело ранен. А тут приезжают всякие…

И Плясунков стал подговаривать командиров устроить суд над командармом. Вызвать в штаб Первой бригады — а там видно будет. Если явится с охраной, поднять дежурные части, арестовать Фрунзе.

С конным ординарцем Плясунков прислал командарму письменный ультиматум: «Предлагаю вам прибыть в 6 часов вечера на собрание командиров и комиссаров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад». Михаил Васильевич был возмущен анархистской выходкой Плясункова и не счел нужным отвечать ему. Имелись дела поважнее, чем вступать в перепалку с разболтанным командиром: следовало провести инспекцию интернациональных батальонов, состоящих в основном из венгров. Венгры отличались хорошей дисциплиной и первоклассной подготовкой. Их можно было поставить в пример таким, как Плясунков, использовать на более уязвимых участках. Но Плясунков не унимался. Он вообразил, что Фрунзе струсил, и послал нового конного ординарца с повторным ультиматумом: «Предлагаем дать немедленный ответ, будете ли вы на собрании или нет».

— У него поэтическое дарование, — сказал Михаил Васильевич начдиву. — Все время говорит и пишет в рифму. Придется ехать. С поэтами я умею разговаривать.

Начдив радовался, что удалось поссорить командующего со своими соперниками, но все-таки побаивался, как бы с ним чего не случилось. Стал отговаривать:

— Не советую ехать. Пусть перебесятся. Голову сложить можно. Кто он, этот Плясунков? Мальчишка! Двадцать два года. Остался на три дня за Кутякова и вообразил себя комбригом. Одним словом, любимчик Чапаева. Прежний командующий вынужден был этого Чапаева от греха подальше в Москву отправить.

— А чем же не понравился ему Чапаев?

— Строптив, необуздан. Все помнят, как начдив Захаров вынужден был снять его с бригады. И что, вы думаете, сделал Чапаев? Он велел Плясункову и Кутякову не выполнять приказы Захарова, а выполнять его, Чапаева, приказы. Вот отсюда и идет анархия.

Фрунзе слушал с интересом. Чапаев! Если Плясунков у него был любимчиком, то чего ждать от других?

— Я еду к Плясункову.

— Возьмите для охраны хотя бы роту.

— Обойдемся!

Фрунзе был возбужден, почти задыхался от ярости. Пока ехали до штаба бригады, старался овладеть собой. Знал себя: в гневе он был страшен, хотя такое случалось с ним очень редко. Но сейчас он был в состоянии пристрелить этого Плясункова. Но знал: случись такое — все рухнет! Выдержка, и только выдержка. Он был облечен слишком большими полномочиями, чтобы бояться чего-нибудь или кого-нибудь. Он должен раз и навсегда сломить железной рукой все проявления анархизма — иначе ему здесь нечего делать, придется сдать армию другому. Въехали в какой-то двор. С потемневшими от гнева глазами и сжатыми челюстями вошел он в накуренную комнату, где собрались командиры бригады. Никто не встал, не поднялся ему навстречу.

Плясунков, взлохмаченный, с расстегнутым воротом гимнастерки, сидел с хозяйским видом за столом. Перед ним лежал револьвер в кобуре. Фрунзе взглянул на красное, словно распаренное, лицо Плясункова с курносым веснушчатым носом и невольно улыбнулся. Он уже овладел собой. Поздоровался, присел на лавку. «Да они же все мальчишки! Все никак не почувствуют себя взрослыми, играют в войну. Интересно: сколько их любимцу Чапаеву?»

И это чувство собственного превосходства сразу все поставило на свои места.

Он и не догадывался, что здесь устроили суд над «царским генералом». Вскоре, однако, все прояснилось.

Безусый, в сбитой набекрень кубанке, вскочил на табуретку, выхватил из ножен саблю и заорал:

— Мы кровь проливаем, а тут приезжают к нам, заслуженным командирам, всякие немецкие генералы, объявляют выговоры, учат маршировать, устраивают генеральские парады. Мало мы вас учили… Забыли Линдова и Майорова? Долой царских генералов!

Фрунзе невозмутимо выслушивал все угрозы по своему адресу. Когда страсти достигли высшего накала, он поднялся и сказал:

— Ораторы из вас хоть куда. Направить бы эту энергию на здравое дело. Прежде всего заявляю вам, что я здесь не командующий армией. Командующий армией на таком собрании присутствовать не может и не должен. Я здесь — член Коммунистической партии. И вот от имени той партии, которая послала меня работать в армию, я подтверждаю вновь все свои замечания по поводу отмеченных мною недостатков в частях, командирами и комиссарами которых вы являетесь и ответственность за которые, следовательно, вы несете перед Республикой. Ваши угрозы смешны, и они не испугали меня. Кто вы: красные командиры, сыны Красной России или сукины сыны? Вы размахивали у меня тут перед носом револьверами и саблями. Храбрецы! А где вы были, когда кулачье растерзало двадцатилетнего мальчика Чистякова? Не заслуживаете ли вы после этого презрения всякого честного человека? Так кого вы задумали испугать? Большевика? Меня тут называли генералом. Да, я генерал. От каторги, от революции. И хочу твердо заявить: что в случае повторения подобных безобразий буду карать самым беспощадным образом, вплоть до расстрела. Всякую контрреволюционную сволочь и анархию, как вшу, давить буду!

Он видел, как побледнел Плясунков. Все встали и вытянулись во фронт.

Фрунзе направился к порогу, кто-то услужливо распахнул дверь. Плясунков, на ходу застегивая гимнастерку и поправляя ремень, выскочил во двор, чтобы подсадить командарма на коня, поддержать стремя. Командарм-то хромает…

Всю дорогу он хохотал. Злость будто ветром сдуло. Мальчишки и есть мальчишки. А Плясунков прямо-таки великолепен!

— Бесстрашный, черт, — сказал он Сиротинскому. — Эту молодую энергию нужно ввести в разумное русло. Кажется, поняли друг друга.

Плясунковым заинтересовался не на шутку. Он, несомненно, обладал исключительными волевыми качествами, его слушались беспрекословно.

На второй день Иван Плясунков без вызова приехал прямо в гостиницу, протянул Фрунзе шашку. Был он угрюм, стыдливо прятал глаза.

— Не достоин я командовать. Революционную честь нарушил…

Фрунзе уже успел расспросить о Плясункове многих. Командовал батальоном, командовал полком. Когда в бою убили брата, сказал белякам:

— Вы убили моего брата, но мы уничтожим вас всех!

Будучи раненным, повел свой полк в контратаку и выбил противника из села. Имеет несколько благодарностей от командования. К советам Плясункова прислушивался даже начальник 25-й дивизии Гаспар Восканов. Так, Плясунков посоветовал Восканову начать атаку Уральска не двадцать пятого января, как было указано в приказе по армии, а двадцать четвертого. Восканов согласился, и Уральск был взят.

Теперь Фрунзе сказал:

— Шашку оставьте себе. Ваша бригада пока будет находиться в моем резерве. Готовьтесь к решительным боям за Лбищенск и Сломихинскую.

Фрунзе знал, что самое страшное на фронте — застой. Необходимо готовить наступление…

Бой за форпост Щапов не решал судеб фронта, главные силы белоказаков группировались в районе форпостов Чаганский и Владимирский. Но сейчас важно было вывести Николаевскую дивизию из состояния апатии, выяснить, на что пригоден ее начальник Дементьев. Кроме того, в случае удачи успех можно будет развить и выбить противника из станицы Сломихинской.

Он отправился в передовые части. Напрасно Дементьев отговаривал, доказывал, что командарм не имеет права рисковать собой. Собрав командиров, Фрунзе объяснил свой замысел: в наступление перейти ночью. У противника тройное превосходство в артиллерии. Взять форпост в лоб не удастся. Только мощный фланговый удар в обход справа может обеспечить успех.

— Мы этим академическим штукам не обучены, — сказал Дементьев. — Идти в обход — значит потонуть в сугробах и людям, и коням, и пушкам.