— Бандиты!
Поднялась частая стрельба. Жандармский офицер с испуганным видом подскочил к Михаилу Васильевичу и стал упрашивать спуститься в долину. Стрельба то утихала, то вновь разгоралась. Было впечатление завязавшегося боя. Из селения появилась огромная толпа с флагами, она окружала две закрытые пологом повозки, запряженные буйволами. Гремела музыка. Фрунзе недоумевал.
— Ложная тревога, — сказал аскер. — Дюйюн. Свадьба. Положено стрелять в честь жениха и невесты.
Фрунзе одарил молодых деньгами. Совершенно неожиданно возник митинг. Михаилу Васильевичу пришлось произносить речь на турецком языке, что вызвало взрыв ликования и еще более свирепую пальбу, грохот барабанов и завывание флейт. Славили Украину, Россию, Красную Армию.
В селении пришлось задержаться.
В пяти верстах от Яхши-хана миссию встретил почетный конвой. Хлестал дождь. У самой станции выстроилось местное начальство, собралась толпа. Когда Михаил Васильевич произнес приветственную речь на турецком языке, апатично-вежливые чиновники встрепенулись, радостно заулыбались, потеряв дипломатическую сдержанность, стали наперебой спрашивать, когда же придет Красная Армия. Она, мол, должна прийти и разбить англичан и французов, ее здесь все ждут.
До Анкары каких-нибудь девяносто верст! Почти у цели. Небо прояснилось, полыхнуло синевой. Но как говорят на Украине: не кажи гоп, пока не перескочишь!
Разукрашенный турецкими и советскими флагами поезд рванулся в сторону Анкары. Он бойко мчался над крутым обрывом, пронизывал тоннели. Внизу, на дне пропасти, бурлила и клокотала река. У делегатов захватывало дух: а что, если сорвется?.. Толчок — чемоданы разлетелись во все стороны. Паровоз сошел с рельс, повис над пропастью.
— Под богом ходим, — проворчал дипломатический советник. — Так устанавливали дипломатические отношения во времена Марко Поло.
Красноармейцы запели «Дубинушку», поставили паровоз на рельсы.
Двинулись дальше. Все над той же пропастью. И снова захватывало дух, мурашки бегали по спине. Громоздились утесы, ревела река.
По временному деревянному мосту проскочили, так и не заметив, обвалился он или нет.
Анкара открылась неожиданно, сразу. Фрунзе, не отрывая взгляда от окна, записывал в дневник:
«Вид города чудеснейший. Он расположен по склонам конусообразной горы, облепляя их со всех сторон, кроме северо-восточной, где гора обрывается круто к берегу той самой речки, вдоль которой мы ехали. Вершина горы увенчана остатком древнеримской крепости, зубчатые стены и башни которой еще поныне горделиво высятся над окрестным районом… Низины уже были в тени, но зато тем красивее и ярче играли переливы света на крепостных стенах, белых минаретах и белых домиках города…»
Он глубоко чувствовал красоту, и точные, рельефные слова сами ложились на бумагу. За двенадцать дней пути он начал понимать дух этой страны и про себя думал, что рожден все-таки путешественником, просторы земли всякий раз вызывают у него жадное любопытство. Помимо обыденности, есть еще что-то, возвышающее нас: оно таится в развалинах римских крепостей, в стрельчатых сводах, украшенных голубым фаянсом, в фантастических цветах, нарисованных глазурью на минаретах, в гордо устремленных в синеву кронах пальм, в дыхании пустынь, в меланхоличном шествии караванов — во всем, что рождает в мозгу призраки истории…
Поездка для него не была утомительной. Он словно бы вспоминал: к Трапезунду в свое время вышли к морю греческие отряды, уцелевшие после битвы Кира-младшего с Артаксерксом; эту дорогу строили римляне, по ней шагали римские легионы; вон те величавые развалины — также следы былого могущества Рима… История продолжается, облекаясь в новые, неожиданные формы. Легендарное — это и есть освобожденное от бытовых частностей.
…Фрунзе встретился с Мустафой Кемалем (или Ататюрком — «отцом турок», как назовут его потом). В кресле сидел высокий, худощавый, гладко выбритый мужчина с желтыми кругами под темными умными глазами. Это его называли Гази, то есть Непобедимый, так как, будучи начальником Дарданелльского пролива, он сумел защитить его от флота Антанты. Разговор вели на французском, без переводчика.
Незаурядность личности ощущается сразу. Широта мышления, собственно, и есть незаурядность. Посредственность всегда мелкотравчата, если даже хочет казаться фигурой. Кемалю незачем было изображать личность, он был ею. Перед Фрунзе находился бесконечно усталый человек, без позы, без желания казаться твердым, волевым, несгибаемым. Быть «отцом» целого народа не так-то легко. Иногда просто не хватает нравственных сил.
Они слишком хорошо понимали друг друга, чтобы тратить время на дипломатические церемонии. Они делали историю и торопились, отбрасывая всякую обрядность и условности.
— Знаю, вас всюду спрашивают: когда же в Турцию придет Красная Армия, — сказал своим четким голосом Кемаль. — Мы с вами вынуждены оставить этот вопрос открытым. Но я, питая к вам безграничное доверие, хотел бы, чтобы вы познакомились с состоянием турецкой армии и сделали свои выводы, дали советы нашим военным. У нас — свое, и мы признательны России за помощь…
Они представляли разные системы. Кемаль был сыном своего класса, и социалистические идеалы не находили отклика в его сердце, но энергия Советского государства не могла не вдохновлять его. Он твердо заявил Фрунзе:
— Соглашение с Западом означает неизбежное закабаление Турции. Наша с вами встреча кладет конец всяким попыткам вбить клин между Советами и Турцией. Наше движение называют национальным. Но знаете, какой вопрос я считаю самым трудноразрешимым в нынешних условиях Турции? Национальный!
С Мустафой Кемалем случилось то, что происходило с каждым, кто хоть раз соприкасался с Фрунзе: суровый турецкий генерал встретил не только умудренного политика, внешняя простота которого свидетельствовала о его высокой культуре, не только собрата по оружию, но и родственную душу. Перед Фрунзе хотелось раскрыться. Они говорили с жаром, словно школьные товарищи, съехавшиеся после долгой разлуки. Кемаль рассказывал о тех трудностях, с которыми ему приходится сталкиваться в самом правительстве, давал прямую характеристику каждому из своих соратников и каждому оппозиционеру. Очень тепло отзывался о некоем Осман-аге. Лаз по происхождению, Осман-ага одним из первых откликнулся на призыв Кемаля, сформировал партизанский отряд, который и сейчас ведет ожесточенную войну с греческими повстанцами, сорганизовавшимися в банды. Недавно Осман-ага произведен в чин командира полка. Да, борьба здесь очень часто принимает националистическую окраску или религиозную. Отсюда — греческие зверства, турецкие зверства. Например, армия греческого короля Константина XIII при оккупации Смирны и Смирненской области вырезала почти все мусульманское население. Турки, разумеется, тоже не остаются в долгу. Ему, Кемалю, приходится завидовать четкости политики Советского государства, так как в ней главный аспект — классовый, а национальный примыкает к нему.
— У нас сложностей тоже хватает, — сказал Фрунзе. — Все новое рождается в сложностях, в муках. Это, по-видимому, и придает ему прочность потом, когда оно найдет свои единственно возможные формы. Такова диалектика жизни.
Договор о дружбе и братстве был подписан. Михаил Васильевич по этому случаю выступил в меджлисе. Кемаль повесил у себя в кабинете большой портрет Фрунзе. В Москву послал телеграмму:
«Речь Фрунзе ничем не походила на искусственные, полные лжи и лицемерия речи представителей империалистического строя».
Чрезвычайная миссия была выполнена блестяще. За всю свою историю Турция еще не знала такого дипломата, как Фрунзе.
Михаил Васильевич и Кемаль простились. Оба знали: встретиться еще, может быть, и не доведется. Оттого была грусть. Так случается всегда, когда обретаешь друга и расстаешься с ним.
Каждый из них унес в себе ощущение чего-то очень значительного.
Здесь же, в Анкаре, Михаил Васильевич узнал о смерти писателя Короленко.
