Седачев саркастически улыбнулся.

— Сколько вам лет, молодой человек?

— Двадцать два.

— Какой чин в старой армии?

— Унтер-офицер.

— В ваши годы и с вашим званием вам, голубчик, не дивизией, а взводом командовать нужно.

— Имею честь доложить, что с начала гражданской войны я все время бил колчаковцев и белоказаков примерно вашего возраста и вашего звания!

Седачев опешил.

Чапаевская дивизия дралась за Стоход и за Буг. Сейчас ее штаб — в городе Белая Церковь, здесь, на Украине. Кутяков был тяжело ранен в боях за укрепленную линию на реке Уборть и попал в госпиталь.

Вспомнили общих знакомых: начальника артиллерии Чапаевской дивизии Николая Хлебникова, которого Фрунзе знал еще по штабу Ярославского округа, Бубенца, Пелевина, Сучкова. Ивановец Алексей Лапин, бывший комиссар кавбригады Чапаевской, сейчас — комиссаром кавбригады у Буденного… Бубенец командует кавбригадой Червонно-казачьей дивизии, мечтает стать летчиком. Гаспар Восканов — командир корпуса…

Бронепоезду командующего давали «зеленую улицу», и все-таки поездка затянулась на целый месяц. На больших станциях Фрунзе разговаривал по прямому проводу с Эйдеманом, с командирами дивизий, с уездными председателями ГПУ. Отовсюду поступали «бандсводки». Но на след самого Махно напасть никак не удавалось. Район его действий был слишком обширен: Синельниково, Кременчуг, Конотоп, Полтава. Атаман метался из края в край, он знал, что за ним охотится сам Фрунзе, и не засиживался на одном месте.

Когда поезд прибыл на станцию Решетиловка, пришло сообщение от Эйдемана: «Махно окружен в районе Ромны». Всю ночь Михаил Васильевич не отходил от прямого провода. Никаких известий больше не поступало. Что там происходит? Удалось ли взять Махно? Почему молчит Эйдеман?

Михаил Васильевич сказал Кутякову:

— Находимся в трех шагах от Полтавы. Я ведь намеревался в Полтаве задержаться: здесь живет мой старый друг — писатель Короленко Владимир Галактионович. Давно собираюсь заглянуть к нему, да все недосуг. Сколько ему может быть лет? Когда отмечали его пятидесятилетие, я окончил гимназию…

Годы… Завтра, послезавтра обязательно нужно побывать у старика. Помнит ли он Мишу Фрунзе?.. Михаил Васильевич с печалью думал о духовной эволюции прославленного писателя. Короленко увидел те самые «огоньки» новой жизни, о которых писал когда-то: «Но все-таки… все-таки впереди — огни!» Увидел, но не разглядел, принял их за пламя всепожирающего пожара. Суровые формы революционного дела устрашили старого гуманиста-либерала. Белые предлагали ему бежать, но он отказался. С белыми ему было совсем не по дороге. Оставшись в красной Полтаве, он заявил, что «жестокости большевиков вытекают из благородных мотивов, но и из их ложного представления о власти насилия над жизнью». Бедный старик, он так ничего и не понял и сейчас, конечно, пуще всего оберегает свою «внутреннюю свободу». Он против революционного насилия — вот в чем дело, и Фрунзе для него — ярчайший представитель этого революционного насилия. В прошлом году у Владимира Галактионовича побывал Луначарский. А Фрунзе, раздираемый на части срочными делами, всякий раз вынужден откладывать встречу с писателем на завтра. Но теперь-то, когда Полтава под боком, встреча должна состояться… И может быть, удастся объяснить пророку чистой любви, что великое царство правды на земле невозможно установить без борьбы, без подавления врагов, без революции и навязанной народу белогвардейцами гражданской войны…

Эйдеман приехал на рассвете. Усталый, понурый.

— Ушел, проклятый! Переправился через Сулу — и как сквозь землю провалился.

— Что намерены делать?

— Оцепил весь район. В местечко Решетиловку, что в нескольких верстах отсюда, должен прибыть наш отряд. Еду туда!

Эйдеман уехал.

Михаил Васильевич, хоть и не сомкнул за всю ночь глаз, был возбужден, бодр. Значит, все-таки напали на след… Махно постарается прорваться в плавни — а там ищи-свищи… Забыл сказать Эйдеману: истребительный отряд лучше всего направить в Хорол…

Проверил маузер, приказал седлать лошадей.

— Едем на местечко!

Выбрались на большак. Занималось июньское утро. На востоке горела красная полоса. Светился багряным каждый цветок драпоштана. В пустой вышине звенели жаворонки, перекатывали хрустальные стаканчики.

Ехали молча: впереди — Фрунзе и Кутяков, сзади — два ординарца. Когда поднялись на бугор, увидели белые приземистые хатки местечка. Из кузни доносился звон железа, на плетнях с корчагами горланили петухи.

Внезапно — резкая пулеметная очередь, пальба из винтовок. Потом все оборвалось.

Фрунзе и Кутяков переглянулись. Они слишком долго жили в атмосфере войны, чтобы придавать значение случайным выстрелам.

— Кто стрелял? — спросил Кутяков, когда остановились у кузни.

Вышел жилистый старик, уставился на всадников единственным глазом, задумчиво разгладил нависшие белоснежные усы, показал в улыбке два длинных желтых зуба. Страха в нем не было заметно.

— Кто стрелял? Теперь трудно разобрать, кто и в кого стреляет…

Кутяков нетерпеливо махнул рукой.

— Едем!

Когда показался конный разъезд, они направились к нему, намереваясь выяснить, что тут происходит. Но разъезд скрылся за хатами.

— Увидали нас и торопятся доложить своему командиру или Эйдеману, — предположил Кутяков. Никто из четверых не подозревал, что смерть уже занесла над ними свое черное крыло.

И когда из-за поворота вышла колонна с красным знаменем, они попридержали лошадей, стали ждать. В колонне было до двухсот всадников, позади погромыхивали на неровной дороге пулеметные тачанки.

Колонна, поравнявшись с Фрунзе, остановилась. Михаил Васильевич разглядывал командиров: все трое в бурках; на двоих — кубанки, третий — без головного убора. Очень знакомое курносое лицо, длинные черные волосы чуть ли не по плечи, искривленный в злой усмешке рот. Фрунзе все еще не догадывался…

— Какая часть? — спросил он.

Человек с распущенными волосами резким движением вскинул карабин. Махно!..

— Не стреляй, это комвойск Фрунзе! — закричал в ужасе Кутяков. Но Махно, по-видимому, и сам знал, с кем свела его судьба. Полыхнул выстрел. Фрунзе покачнулся, но удержался в седле, уцепился за гриву англо-араба.

— Скачите в разные стороны! — крикнул он и дал коню шпоры. Конь поднялся на дыбы, легко перемахнул через какой-то плетень и скрылся в облаке пыли.

За Фрунзе гналось до полсотни всадников. Иногда он оборачивался и посылал пулю из маузера. Холка англо-араба была в крови. Когда раненый конь стал сдавать, Фрунзе осадил его, спрыгнул на землю и стал отстреливаться. Конь норовил подняться на дыбы, Михаилу Васильевичу стоило немалых усилий удержать поводья. Наконец англо-араб успокоился.

Махновцы почему-то тоже спешились, залегли. Может быть, они надеялись взять командующего живым. Все равно не уйдет. Конь ранен, патроны израсходованы…

Фрунзе сделал вид, что собирается залечь. И внезапно вскочил в седло. Выручай, родной…

Впереди чернел сосновый лес. Фрунзе застыл в седле, даже мертвый он не выпал бы из седла. Он больше ничего не видел, не слышал. Реальный мир дробился на зеленые и красные куски, саднящая боль сводила правый бок.

Очнулся, когда рядом услышал голос Кутякова.

— Отстали…

Правая сторона плаща Фрунзе была изрешечена пулями. Бок в крови. У речки пришлось спешиться, так как Михаил Васильевич испытывал сильное головокружение и позыв к тошноте. Пуля прошла навылет, не задев ни кости, ни легкого. Кутяков вынул из сумки американский бинт и пузырек с йодом.

— Промойте рану коню, — сказал Фрунзе. — А меня — потом…

С Эйдеманом встретились в Решетиловке.

— Стреляли по вас? — спросил Михаил Васильевич.

— Я стрелял. Отбивался, пока шофер заводил машину. Меня они накрыли во дворе.

— И как удалось уйти?

— Техника! Весь кузов, проклятые, изуродовали пулями. Но теперь-то Махно не уйдет… Выздоравливайте! Все будет в порядке.