На обратной дороге Сашу раздирало столько чувств разом, что она словно стала ниже ростом. Уменьшилась под ворохом самых разных ощущений.

Ярче всего была злость — впервые в жизни она едва не ненавидела своего отца.

Почему он не забрал, не выкрал, не увез Катеньку Краузе из отчего дома?

Почему не удержал себя в руках и почему воспользовался ее невинностью, поставив в такое ужасное положение?

Почему не обвенчался с ней у первого попавшегося священника?

И почему не вмешался дед?

Страшное подозрение закралось в душу: неужели папа начал ухаживать за дочкой великого канцлера, лишь бы насолить старому врагу? Неужели он и не собирался связать свою судьбу с судьбой ее мамы?

Тогда отчего же он скорбит уже более двадцати лет?

Или это не скорбь, а угрызения совести?

Более всего ей хотелось узнать, что у отца были самые чистые намерения, да только обстоятельства оказались сильнее юных влюбленных.

Маму было так жаль, будто она была Сашиной подругой, сестрой, дочерью. Будто они росли рука об руку из года в год, и потеря оказалась невосполнимой, громадной, ужасной.

Как понять, отчего отец оставил маму в такой беде? Как узнать, что случилось?

Уж скорее бы дед ответил на ее письмо — Саша истово надеялась, что он сможет пролить свет на тайны прошлого.

А если нет… придется отбросить всякую жалость к отцу и спросить его обо всем прямо.

Позади всхрапнула лошадь, и Саша торопливо оглянулась, проверяя, не взбесилось ли и это животное под Михаилом Алексеевичем, как было утром.

Однако кобыла только недовольно фыркала и терпеливо продолжала нести своего ездока.

Саша снова припомнила вчерашнее и едва подавила тяжкий вздох.

Воспитание подняло ее руку с плетью — а воспоминание о старике лекаре остановило удар.

Лядовы всегда чинили правосудие лично — не перекладывая эту тяжкую ношу на чужие плечи. Таков был ее дед, таков отец, и таковой видела себя Саша. Она же не нежная барышня, а дочь вольного атамана, который держал своих людей в милости, но и в строгости. Иначе давно потерял бы власть над свободолюбивыми буйными войсками.

Но Саша дрогнула, постыдно дрогнула — лишь потому, что помнила, в какую молотьбу попал старый лекарь по доброте своей. Все его преступление — спасение одного младенца, а награда — долгое заключение и служба ненавистному канцлеру.

Поэтому она сразу поверила, что Михаил Алексеевич не своей волей покорился канцлеру, легко вообразила, что и у него тоже не осталось никакого выбора.

Если бы не печальная история лекаря, Саша всенепременно выгнала бы Михаила Алексеевича взашей — разве можно держать подле себя предателя?

А теперь она страшилась, что о ее постыдной слабости узнает отец, — о, как легко представить всю глубину его разочарования!

Впрочем, отцовское разочарование казалось не самым худшим перед лицом более ужасающих угроз.

— Михаил Алексеевич, — позвала она, переводя кобылу на шаг, — понимаете ли вы, сколь давняя вражда между нашей семьей и великим канцлером? Первый император был щедр и дал нам очень много — Лядовы ведь сами себе закон. Атаман может казнить и миловать своих людей, распоряжаться войсками, на границах его слово — как слово Божье. И канцлер давно нашептывает матушке-государыне, что вольный атаман пошатнет ее власть, коли захочет, силы хватит. Да только мы и внесли ее на трон во время дворцового переворота — папины гвардейцы, на своих плечах. Ведь Лядовы присягали императору, а значит — и дочери его. А государыня чтит отцовы наказы и умеет быть благодарной. Наши войска — опора ее и защита.

Вот и бесится канцлер — такая неподвластная ему мощь. А теперь представьте, что с вами будет, вздумай вы ляпнуть моему отцу: так мол и так, служу твоему заклятому врагу, не обессудь, атаман, судьба-злодейка. Я знаю, вы верите — повинную голову меч не сечет. Но отец убьет вас в тот же миг, без раздумий. Поэтому заклинаю вас всем, что вам дорого, — памятью о вашей жене, возможно, — молчите о канцлере даже под пытками!

Михаил Алексеевич слушал ее серьезно и внимательно, а при упоминании пыток даже глазом не моргнул.

— Соврать-то недолго, — ответил он со вздохом, — врать-то я научился в последнее время.

И столько огорчения было в его лице и голосе, что Саша не удержала улыбки.

— Вы самый простодушный соглядатай на свете, — заметила она, — ума не приложу, как это канцлеру вообще в голову пришло использовать вас в таком качестве. Или же, напротив, самый коварный — и в этом случае вы станете мне хорошей наукой.

— Более всего я хочу стать вашим другом, — твердо произнес Михаил Алексеевич, открыто глядя Саше в глаза, и она невольно вздрогнула, вспомнив его горячее дыхание на своих пальцах.

В эту минуту утрешняя возня в снегу показалась пустой, нелепой.

Вдруг Михаил Алексеевич вовсе не считал ее ничтожной, бессердечной и слабой? Вдруг в злосчастьях своих он уверовал, что его всенепременно выбросят из дома, как шелудивого пса? Привык к бедам и одиночеству, не находя ни дружеской поддержки, ни протянутой руки?

— Милый мой, — произнесла Саша с состраданием, нисколько не возмутившись этой фамильярности. Дружить с наемным управляющим? И что в этом такого? Она Лядова, а не какая-нибудь графиня, может позволить себе что угодно. — Верьте мне: я вас в беде ни за что не оставлю.

Он резко отвернулся, глядя на черные, зловещие голые ветви деревьев.

И Саша тоже молчала, растерявшись от невольной торжественности своих слов.

Кобыла опять всхрапнула, и Михаил Алексеевич пришел в себя.

— Саша Александровна, — начал он задушевно, — я вот что подумал… Только вы оставайтесь, пожалуйста, спокойной, а то знаю я вашу манеру — сначала драться, потом разбираться.

— Да говорите уже, — хмуро поторопила она, не слишком довольная этим упреком.

— Если Лядовы настолько влиятельны, если они опора и защита трона, то ведь канцлеру было не резон мешать браку дочери и сына вольного атмана. Александр Васильевич, конечно, не великий князь, но и не сильно меньше. А тут и девочка на сносях. Обвенчал бы он молодых, и никакая вражда бы ему в этом не помешала. Так канцлер упрочил бы свое положение, а не пошатнул его.

— И что вы хотите этим сказать? — медленно переспросила Саша.

— И сам не понимаю, но уж больно нескладно выходит.

— Нескладно, — согласилась она, кусая губы. — И зачем меня убивать при рождении? Мало деревенек, куда можно спихнуть неурочного младенца? К чему лишний грех брать на душу?

— Если там еще осталась душа, — угрюмо пробормотал Михаил Алексеевич.

Саша немедленно вспомнила: и его собственная душа под властью проклятья, и все становится только хуже, раз даже лошади встают на дыбы.

Опасность, которую нельзя встретить со шпагой в руках, была в диковинку, но Саша велела себе не унывать.

Никто — ни великие канцлеры, ни их страшные колдуны, ни черти, ни вольные атаманы — впредь не посмеют обижать человека, которому она пообещала свою защиту.

К усадьбе Гранин подъезжал в смятении — утренний конфуз со взбесившейся лошадью, должно быть, изрядно напугал дворню. Как-то теперь на него будут смотреть? Со страхом и ненавистью?

Он ведь даже не сможет объясниться, уж больно невероятной и дикой была его история.

Мучительно ломило в висках, от холода все тело стало будто стеклянным, с непривычки к верховой езде болела спина и все, что ниже, и кобыла под ним проявляла все больше раздражения, и Гранин боялся, что вовсе не доберется сегодня до конюшни.

Однако вот она, подъездная аллея со стройными рядами строгих голых деревьев, уже было видно несколько струек дыма от дома и пристроек, еще несколько мгновений — и Саша Александровна легко слетела с лошади, бегом направляясь к широким ступеням.

— Груня, — кричала она, расстегиваясь на ходу, — Груня, поди сюда!

Двери за ней захлопнулись, а Шишкин держал лошадь Гранина под уздцы, помогая ему сползти вниз.