— Барышня…

— Вы, Саша Александровна, — перебил он присказку про бабушку, — юная, упрямая и прекрасная. Кажется, вы поклялись своему лекарю не хвататься за шпаги? А черта бы он одобрил?

Она закусила губу, хмурясь. Похоже, вела мысленные беседы со стариком, которого уже не существовало в этом мире.

Гранин понимал ее метания, как никто. Саша Александровна вообразила себя обязанной ему своей жизнью, и он все не мог придумать, как убедить ее в обратном. Но раз уж так вышло, следовало воспользоваться этим убеждением, чтобы уберечь ее от новых опасностей.

И он не стеснялся бить в самое уязвимое место, чтобы добиться своего.

Тяжело отдуваясь, пришла Марфа Марьяновна.

— Изабелла Наумовна слегла, — сообщила она, — говорит, умаялась с выходками этой егозы.

— А письмо? — спросила Саша Александровна быстро. — Написала она?

— Какое там, — отмахнулась кормилица. — Расплакалась и решила, что ни за что не станет жаловаться молодому атаману, хоть ты корову зови погостить.

— Моя драгоценная, — растрогалась Саша Александровна и помчалась обниматься с Изабеллой Наумовной.

Гранин всю голову себе сломал, размышляя о том, что такое важное, но ненужное. Он без устали сновал по усадьбе, проверяя припасы, камень для конюшен, пристрой, где будут жить рабочие, и прочее, и прочее. К вечеру прибыла мадемуазель Вебер, испуганно прижимающая к груди нарядную пушистую муфту и недоверчиво взирающая на усадьбу. Однако стоило ей увидеть Сашу Александровну в расписной поневе и крестьянской рубахе, как она мигом обо всем забыла.

— Да как же это, — разволновалась модистка, быстро доставая портновскую ленту, — да разве ж можно! Ваша бабушка бы в обморок упала, если бы увидела вас сейчас! А вы, — тут она развернулась к Гранину, — выглядите так, будто все еще живете в прошлом веке. Посмотрите только на эти обшлага.

Вдвоем они едва уговорили мадемуазель Вебер пойти к столу, а не снимать мерки немедля.

Изабелла Наумовна явилась во всем великолепии увядающей старой девы, застрявшей в глухой деревне.

Тускло блестели жемчужные нити на открытой шее, фиолетовый бархат оттенял бледность ее кожи, а сложность прически совершенно не подходила обыкновенному домашнему вечеру.

— Боже, сколько работы, — прошептала мадемуазель Вебер себе под нос восторженно.

И тут с улицы послышалось лошадиное ржание, чьи-то голоса, Груня метнулась к окну и вдруг громко охнула:

— Батюшки!

— Что там такое? — удивилась Изабелла Наумовна.

Двери распахнулись, и вошел могучий старик с лохматой седой гривой и в длинной шубе.

— Дедушка, — прошептала Саша Александровна, взвизгнула, вскочила, опрокинув стул и бросилась на шею старику: — Дедушка!

Ужин получился сумбурным, утка перегрелась в печи, потому что Саша Александровна никак не могла успокоиться, кружила вокруг Василия Никифоровича, стреляя в него множеством быстрых вопросов: как бабушка? как дорога? не замерз ли он? знает ли папа об этом визите?

Лядов-старший отвечал коротко и степенно, и Саша Александровна встревоженно оглядывалась на Гранина. Она понимала, что дед приехал из-за ее письма про маму, и теперь страшилась ответов и нетерпеливо ожидала их.

Модистку Василий Никифорович не узнал, что было немудрено. Двадцать два года прошло, да и незачем ему было приглядываться к девчонке, носившей булавки за мадам Дюбуа.

Зато Ани его прекрасно помнила и весь ужин скромно молчала, стараясь не привлекать к себе внимания.

После десерта — яблок в меду — Василий Никифорович коротко бросил:

— Ну-с, Саша, проводи меня в мои покои.

Она снова смятенно посмотрела на Гранина, будто умоляя его не оставлять ее одну для грядущей беседы, но это было никак невозможно. И Саша Александровна, бледная и измученная размышлениями и догадками, послушно встала из-за стола.

Ночью Гранин проснулся в аду и бреду. Снилась ему умирающая под его ножом Катенька Краузе, однако не было аккуратного разреза, который он сделал, чтобы вытащить слабого младенца, — вместо этого ее чрево оказалось искромсано и истерзано, кровь текла повсюду, а с бледного лица роженицы смотрели безумные и страшные глаза валахского колдуна. Каркало воронье, и казалось: это смеется великий канцлер.

Наяву ледяной пот заливал спину, но как будто огонь терзал грудь. Шлепая босыми ступнями, Гранин выполз в холодные сени, подчерпнул в горсть покрытую тонкой коркой льда воду в ведре, жадно напился, облил себя.

Нет, далее ждать нельзя, обмирая от холода, жара и безумного колотящегося сердца, понял он.

Все это надо решить немедля, и будь что будет.

Безрассудное отчаяние стало так велико, что и неважно уже, каким выйдет итог.

Гранин глянул в окно на темную усадьбу, ночь владела безраздельно и поместьем, и всей землей. Было тихо и покойно, и казалось, что ничего плохого не может случиться в этой холодной темноте, под яркими зимними звездами.

Наспех одевшись, Гранин хотел было перекреститься на образа, но передумал, вздохнул полной грудью, успокаивая заполошное сердце, и шагнул на улицу.

Да гори оно все огнем!

Сколько можно жить и бояться?

Жить и терзаться?

Чем еще его можно покарать? Все было отобрано, все было потеряно.

Снег тихонько хрустел под ногами.

Таинственно скрипнула деревянная банная дверь, будто приглашая внутрь.

И Гранин, отогнав от себя облик Саши Александровны, призрачное видение, предназначенное для кого-то иного, шагнул в предбанник.

Саша, совершенно измучившись, отбросила в сторону подушку и рывком села на кровати. Заснуть ни в какую не получалось, будто на перину песка сыпанули.

Ах, как ей было страшно входить в конторку следом за дедом! Как хотелось спрятаться, будто маленькой, за юбками Марфы Марьяновны или схватить Михаила Алексеевича за руку и принудить его идти с нею.

Саша тогда замерла на крохотное мгновение, задумавшись о том, почему ей так спокойно рядом с соглядатаем великого канцлера, почему она всегда забывает, каким гнусным образом попал он к ним в дом, а потом рассердилась на себя: разве до управляющего сейчас?

Ведь предстоял разговор, которого она ждала так долго!

И решительно затворила за собой двери, внимательно глядя на расположившегося в кресле деда. Постарел, постарел, милый, морщины стали глубже, седина — гуще, но черные глаза все еще светились острым умом, а осанка оставалась по-военному безупречной.

Деда Саша боялась и любила до беспамятства, был он резок, громок, прямолинеен и скор на расправу. Но всегда находил время покатать внучку на колене, а потом и на лошади, выбрасывал книжки в окно, чтобы избавить Сашу от страданий, разрешал ей спать в саду в шалаше и спасал от бабушки, когда той вздумывалось наряжать девочку в шелковые платья.

Разлука с дедом первые месяцы тяжело давалась Саше, зато отец по-детски радовался, что наконец-то избавился от угнетавшей его опеки.

— Твоего отца, — начал дед тяжеловесно, — я не стал уведомлять о своем визите. Он все еще не смирился с произошедшим, и ни к чему нам будить лихо.

— Да, хорошо, — сказала Саша, не слыша себя. Она прислонилась спиной к деревянным панелям стены, ища опоры.

— Твое письмо потрясло меня. Какова была вероятность, что ты встретишь того самого лекаря, который принял тебя на свет? Право, это дурная шутка судьбы.

— Зато я хоть что-то узнала о маме, — возразила Саша, начиная гневаться, — вы все отказывались говорить со мной о ней!

— А что тут скажешь? — недовольно поджал губы дед. — Этот мальчишка, твой отец, просто пришел ко мне одной летней ночью и объявил, что обрюхатил дочку канцлера. Клянусь, я чуть душу из него не вышиб! Мало мне было вражды с Краузе, тут еще такое! Девица-то была помолвлена с одним из великих князей, и император запросто мог забыть обо всех моих заслугах да и сослать все наше семейство на рудники. Что было делать? Пришлось ехать к канцлеру и просить руки его дочери.