– Послушай, детка, ты можешь булькать от ярости сколько угодно, только молча! Молча, я прошу! Если зла на весь мир, – выйди в тамбур и остудись! А лучше – выстави головку в окошко, проветрись. Пожелай дяде спокойной ночи. Можешь звать меня дядя Ферапонт, – пошутил Фёдор.

– Ферапонт взял на понт?! – принужденно захохотала брюнетка. – Окэ! Ферапонтик – мусор из деревни! Лимитчик! Я так и поняла!

Если бы Фёдор вспылил, заорал, принялся объяснять, что, дорогие его родители – беспросветные старики-романтики, пожизненные учителя начальной школы, назвали сына Фёдором, конечно же, в честь писателя Достоевского, – ругаться им пришлось бы до прибытия поезда в Петербург. Фёдор благоразумно промолчал, подавил вспышку гнева, спокойно раскрыл походную сумку, достал бутерброды с высохшим, грустным сыром в слезах. За всеми этими дорожными знакомствами, руганью и недоразумениями он зверски проголодался и не смог бы дожить до утра из-за дикого урчания в желудке.

– Успокойся, детка. Хочешь перекусить?

– Хочу!.. хочу перекусить кому-нибудь горло! – продолжала сочиться ядовитой злобой брюнетка.

– Эк тебя корежит? Казанская сирота, что ли?

Ожидая очередного выброса энергии, Фёдор приподнялся, чтобы сходить за чаем, но брюнетка вдруг жалобно всхлипнула и отвернулась к окну, где проносились кометами, будто в подземном тоннеле метрополитена, холодные ночные станционные огни.

– Выскажись, дочь моя. Облегчи пред звёздами свою грешную, мятущуюся душу. Но без меня. Схожу за чаем…

– Священник Фера нашёлся, с понтом! – буркнула брюнетка вполне дружелюбно. Она поджала острые коленки к подбородку. Ступни её ножек оказались изящными, с маленькими пальчиками с розовым педикюром. Глазки на кукольном личике – большие, чёрные, в обрамлении огромных ресниц, очень привлекательные томной своей глубиной, с дерзким взглядом сильно обиженной, но умеющей постоять за себя жрицы свободной любви. Брови чёрные – вразлёт. Справа, в уголочке рта – крохотная родинка – «мушка».

Как помнилось Фёдору, по рассказам матушки, подобные «мушки» дамы «высшего света» в пушкинские времена навешивали специально, чтобы казаться более соблазнительными.

Фёдор вышел из купе за чаем.

В коридоре приглушили до туманной желтизны свет. Проносящиеся за окнами огни, будто фотовспышки, выхватывали из сумерек то кранную ручку стоп – сигнала, то бляху номера купе, что невольно впечатывалось в сознание растревоженного, уставшего Фёдора. Спальное купе проводников оказалось запертым. На столике служебного купе позвякивал взвод пустых стаканов. Рядом лежали в навал пакетики чая. Чем Фёдор и воспользовался с благодарностью.

В интимной полутьме купе брюнетка встретила попутчика сверкающим, загадочным взглядом. Её волосы, будто вороньи крылья, разлеглись по плечам, красивым ореолом подсвечивались жёлтым светильником в изголовье. Вагон мягко покачивался, слабо откликаясь туканьем на стыки рельс.

– Явился – не запылился, наконец, отче наш, – приветливо раскрыла влажные губки брюнетка. – Я уж заждалась, думала, сбежал в вагон – ресторан.

– Ресторан закрыт. Проводники спят. Самообслуживание. Кстати, про отче… Дедушка мой был иконописцем во втором поколении, – присочинил Фёдор, хотя дед по маме был всего лишь художником – авангардистом.

Такой уж был Ипатьев присочинитель, астрофизик по образованию и программист с торговым уклоном по жизни. Он неловко поставил два стакана в гремящих подстаканниках, расплескал кипяток на белую скатерку.

– Окэ! – восхитилась брюнетка и продолжала задираться. – Врублёв, значится, с понтом! Похоже, на поколение духовенства совковый внучок поставил большой ментовский крест.

– Кого имеете в виду, сударыня, Рублёва или Врубеля?

– Пофиг! – отрезала брюнетка. – Кого имею, того и введу.

Фёдор прогудел мелодию из телевизионной рекламы «Нескафе», вспомнил, что у него с собой была походная баночка кофе.

– Встречали её у фанерной дачки пять радостных дебилов, один краше другого. И все неистово желали халявного кофе, – пошутил он. Впрочем, неловкую шутку о расхожем рекламном телеролике не оценили.

– Кофе или чай?! – спросил Фёдор, выложил на столик пакетики чая и выставил баночку кофе.

– Пофиг! – с благодарностью отозвалась попутчица, решительно сыпанула из баночки через край в свой стакан кофе, громко зазвенела ложечкой, перемешивая напиток. – Чё ж в ментовку занесло такого образованного, культурного интеля? – вновь принялась задираться брюнетка. Она с шумом втянула через трубочку пухлых губ несладкий кофе, отставила стакан в гремящем подстаканнике, заползла под одеяло и сладко, с хрустом в косточках потянулась. Взгляд её тёмных глаз казался, при ближайшем рассмотрении, игрив, задирист и настраивал на долгую, интересную беседу.

– Почему в менты подался? – настаивала брюнетка.

– В армии отслужил. Сверхсрочник. Поэтому и переход армейского старшины в «ментовское», как вы изволите выражаться, ведомство, – продолжал сочинять Фёдор, нагло приписывая самому себе биографию своего одноклассника, добрейшего капитана Поршева.

– Инерция советского дебилизма! Понятно. Признаюсь по секрету, я – последняя шлюха Совейского Союза! – весело заявила брюнетка. – Под Новый год сваливала за Океан, думала, – навсегда. Бродила по «дьюти-фри» перед посадкой в самолёт, тут по радио объявили, что СэСэСэРа не стало19. Развалился могучий наш Совок! Так что, выходит, проходила я границу и погранзону уже последней – распоследней… Понимаю, глупо, но забавно! Горжусь!

Фёдор благоразумно удержался от саркастических замечаний по этому поводу, расслабленно уставился в чёрное, зеркальное оконце поезда, где в чернильном пространстве проносились белыми кометами огни.

Брюнетка долго бубнила о своих приключениях, как улетела сначала в Аргентину со своим любовником – бандитом по имени Эдуард, по прозвищу Штырь. Как Штырь обокрал её и бросил в Буэнос-Айресе без денег. Как приютили её пожилые эмигранты из России, той, первой белогвардейской волны. Как год она собирала средства для возвращения на Родину, работая официанткой и танцовщицей в ночном стрип-баре. Как застряла в Польше и сожительствовала со старичком – ювелиром…

На этом брюнетка замедлила свой бодрый сказ, прикрыла глаза и безмятежно уснула, даже не накрывшись одеялом.

Когда попутчица вскрикнула во сне и проснулась, Фёдор ещё и кофе не допил. Брюнетка уставилась на него стеклянными, сонными глазами, спросила хрипло:

– Давно едем?

– Часа два.

– Окэ. Как зовут?

– Фёдор.

– Вероника.

– Неплохо, Вера и Победа – в одном лице.

– Окэ. Федя, значит! Оч приятно. Приёем тут «победа»?

– Ника – богиня Победы!

– А-а, лёгкой победы хочете, гражданин начальник!

– Отдыхай, хватит приключений! – попросил Фёдор. – Отворачивайся к стеночке и давай спать.

– Не собираюсь с тобой спать! – пробурчала брюнетка.

– Никто и не просит. Засыпай!

– Не-е-ет, ты не мент! – сладко зевнула Вероника. – Точно! Немент. Слишком культурный, терпеливый, образованный. Ты – терпила, по понятиям зоны.

– А ты, значит, в свои… надцать лет уже по зонам потаскалась?

– Нет, – весело откликнулась брюнетка. – Но знакомых за колючкой полно!

– На счёт терпилы – не знаю. Я – кандидат наук, судмедэксперт.

– Годится, – промурлыкала Вероника и вновь сладко, с хрустом в косточках потянулась. – Начинай ухаживать. Я на всё согласная.

Фёдор передёрнулся от ненужного волнения, сплюнул от возмущения, чисто символически сплюнул через левое плечо, и вышел из купе, успокоиться.

Колёса поезда мерно отстукивали глубокую ночь.

Фёдор готов был вздремнуть в коридоре на откидном стуле. В эту ночь ему стало совсем тяжко, как мужчине. Никогда он не был так близок к аморальному падению, как сейчас, рядом с этой великолепной и доступной шлюхой.

– Держись, – уговаривал сам себя Фёдор и сделал шаг в сторону туалета. Но оглянулся на громкий перестук дверец титана для нагрева воды.