Бабушка так и не вышла из дома, будто и не слышала, что приезжал муж её погибшей дочери. А может она, устав от дедушки, тоже спала. Бабушка не была здоровой, и если не возилась в саду или не готовила свои снадобья, если не бродила по местным лесам, то спала в доме. И Икри удивлялась тому, как может человек столько спать?

Девушка вошла в дом. Было тихо. Дедушка уснул от бабушкиной успокоительной настойки, уже не хмельной, а отрезвляющей. Бабушка спала, устав от дедушки. Икри прошла в свою комнатку. У неё здесь было её главное сокровище. Она подошла к столику, сделанному дедушкой. В ящичках хранились её девичьи ценности, мамины браслетики, остатки её чудесных вещиц, которые мама забывала здесь или дарила ей. Она внутренне смеялась над плёткой отца. Скоро у неё будет своя личная жизнь, куда ему не будет доступа. Пусть теперь учит её уму, надо было делать это раньше. Она достала алую коробочку. Открыла её и вставила плоский диск в подаренное мамой устройство. В маленьком овале появилось его милое лицо. Глаза лучисто глянули ей навстречу. Яркие, как спелые ягоды, губы улыбались ей. Не видя её. Она знала о нём всё, а он о ней ничего.

— Мы скоро увидимся, потерпи, — прошептала она.

Дедушка неожиданно проснулся и позвал её слабым голосом. Она подошла к его постели, спрятанной за большим деревом, растущим в ёмкости, выдолбленной из толстого обрубка лакового дерева. Это особое дерево не пропускало влагу. Дедушка спал за ним как в лесу

«Только птичек мне не хватает», — говорил он обычно, укладываясь спать.

— Деньги оставил? — спросил он.

— Оставил,

— Пока с ним не соглашайся уезжать. Если ты встретишь Избранника в подземном городе, то твой отец может помешать вашему сближению. Не дать ему свершиться. А так, вы по любому встретитесь. Пока не торопись к нему. Успеется. Избранник найдёт тебя сам. Так надо. Жди.

— В горах?

— Как получится. А что отец?

— Обещал бить меня плёткой.

— Пусть попробует. Всё только битьё у него на уме. Самого бы кто отхлестал. Мало били в детстве.

— Он сказал, что Нэя сошьёт мне платье, как у мамы.

— Ну что же. Жди моя девочка. А с отцом пока не соглашайся. В том городке ты по любому окажешься.

ГЛАВА четвёртая. «Сын лесника, которого она уже не любила».

— Ты по любому окажешься со мною в Храме Надмирного Света, — так сказал ей однажды сын лесника, который уже работал в столице, чем и гордился. Приодевшись по столичной моде, он поймал её на улице и прижал к соседской ограде из ракушечника, не давая ей освобождения. Он держал её с двух сторон руками, как в замке.

— Ну чего? — спросил он, — попалась? — стал рассматривать её с близкого расстояния удивлённо счастливыми глазами. Но узнаваемыми, теми же детскими, и она ничуть его не испугалась и уже не могла воспринимать взрослым, каким он стал, помня его мальчишкой.

— Чего фордыбачишься? — спросил он, хмурясь, напуская на себя мужественность, — Мне любая обрадуется. Но я выбрал тебя.

Лесник уже не бедствовал как раньше. Дочки подросли, старая мать — пьяница утонула где-то в мелкой речке, упав туда, когда шла по разобранному мосту. Чего она там искала, на том берегу? Может, свою прошлую жизнь, вообразив по пьяной неадекватности, что её там кто-то ждёт в старом заброшенном селении, где и прошла её юность. Но её ждала смерть, спрятавшись за старыми гнилыми перилами моста, о которые она и уперлась, качнувшись и потеряв равновесие. После её гибели дела в доме сразу пошли на лад, будто вместе с нею смерть утащила и все их прошлые неустройства и бедность. Лесник женился, и женщина-вдова, мать Асии, той самой Асии — «Ночного Цветка», сгинувшей без вести, вошла в дом потускневшего красавца с родинкой у сочных по-прежнему губ. Она привела в порядок и заброшенный дом с садом и самого лесника, но, приобретя внешнюю ухоженность, он утратил свою весёлую бесшабашность. Но к дедушке приходил, как и прежде, всегда опасливо косясь на свою ограду, ожидая гнева своей приобретённой, наконец-то, половины. В памяти же у всех соседей они так и остались нищими, грязными, неухоженными сиротами с бестолковым отцом, и их по-прежнему, как бы, и не уважали. Инерция восприятия тянется всегда дольше изменившихся и очевидных фактов.

Икринка смотрела ему в самые глаза, наивные и светло-коричневые, с бархатным фиолетовым переливом. Они тоже напоминали плоды, как и у его отца, но были словно недозрелыми и не такими яркими, не настолько магически влекущими. Или он и впрямь ещё не дозрел. Но он самоуверенно строил из себя покорителя девушек, а был ли он им?

— Иди к этим, кто тебя там любит, — сказала она, не делая и попытки убежать, потому что ей нравилось с ним стоять и наблюдать его лицо. — У меня такой выбор, что ты и не представишь.

— Какой у тебя выбор? — удивился он. — Отец что ли в столице припас? Так они там все распутные. Не ищи там себе никого. Лучше тех, кого знаешь с детства, земляков, не найдёшь.

Икри засмеялась. Он даже не подозревал в своем тёмном неведении о том, что даже парни из подземного города не нужны ей, а уж ему-то до них, как до гор, не дойти, не найти. Он не знал, кто жил в её овале, кто ждал её в будущем. Чей взгляд, уже реальный, она носила в себе как ожог. Кого ждала и кто приходил в снах. Ночами он ласкал её какими-то запретными ласками, остро-томительными…Он жил в ней реально, а не как мираж из овала. Она просыпалась ночью, сбросив с себя одеяло, и бабушка, всегда почти равнодушная, прибегала на её стоны из своей комнаты. Смотрела с грустью и спрашивала: — Что? — садилась рядом, ласково укрывая её.

— Не знаю, — отвечала Икри, — не понимаю. Но он что-то делал мне, а мне было хорошо.

— Да кто? — спрашивала бабушка, — сын лесника? — Все знали вокруг, как парень по ней сох.

— Нет, конечно, — она указывала на грудь, — бабушка, здесь что-то горит, жжёт. Когда он посмотрел, всё и началось. Он стал какой-то другой. Но очень сильный, очень любимый…

Сын лесника обиженно опустил руки.

— Гордячка, — сказал он, и его скулы покрыл смуглый румянец, — всё равно, кроме меня, кто возьмёт тебя в жены? Ты же дочь падшей? Я же женюсь, пойду с тобой в Храм Надмирного Света. Я уже и выкуп припас жрецу. Отец не против, а мать мне чужая.

— Трать свой выкуп. Мне не понадобится. Не надейся лучше. Я люблю тебя только как друга детства. И всё.

— Когда окончишь школу, я всё равно женюсь на тебе, — сказал он упрямо, думая, что её слова обычные ужимки девчонок, но слегка обиделся. После чего ушёл.

— Ещё в школе учится, а уже с парнями к оградам жмётся, — сказала жена лесника, проходившая мимо.

— Дочь падшей, чего и ждать? — ответила ей другая, шедшая с ней рядом. Икри усмехалась им в лицо. Что ей было до их обвинений? Их мир ей не принадлежал, а они казались ей серыми бесцветными его тенями. Телом почти подросток, в душе она уже несла пережитые в странных снах ласки мужчины, сделавшие её женщиной в душе. Это было странно, ни на что не похоже. И не с кем было поделиться. Даже с бабушкой нельзя было о таком говорить. И покидало это ощущение только тогда, когда наступало окончательное пробуждение.

Перед самым пробуждением вдруг всплыла, как рыбка из глубин его сна та девушка, увиденная в горах. И хотя он любил и ласкал её как Голубику, чувства к ней были острые и невероятно реальные, как и бывает во сне, когда долго живёшь один. Он узнал незнакомку, о которой не забывал ни на миг. Она продолжала всё также смотреть на него, будто она его знала и звала глазами, в которых отражалось их зелёное небо, но уже не со своей каменной, нависшей над пропастью площадки, а в пространстве его души.

Проснувшись, Антон долго удерживал в себе состояние блаженства, но подумав, решил, что, всё же, это была Голубика, трансформированная сном. Как никогда остро ощутил он своё одиночество.

В своей лаборатории он был один. И было не до работы. Вообще, Венд сослужил ему невольную службу. К себе он его ещё и не взял окончательно, но здесь в «ЗОНТе» его уже и не воспринимали как коллегу, не грузя работой. Антон слонялся без особого дела, и его никто не искал, никому он был не нужен. Венд считал его пока подданным «ЗОНТа», а главный в «ЗОНТе» Арсений Тимурович уже дал своё согласие Венду и не обращал на младшего коллегу внимания. Это был как бы и отпуск перед его окончательным переводом в военную структуру.