— Ешь, — Рудольф придвинул тарелку к ней, — не стесняйся, я дам тебе салфетку, — и он бережно придвинул к тарелке белый лоскут, сложенный треугольником, — ты стала ещё стеснительнее, чем прежде. Можешь испачкаться, я с удовольствием поцелую твою милую щёку, даже испачканную соком. Если честно, мне хочется тебя облизать.

Восприняв это как очередную издевательскую игру над собой, Нэя уткнулась в бокал, принюхиваясь к незнакомому аромату напитка и не желая обсуждать с хозяином отсека то, над чем он пытался насмешничать.

— Лакомство простонародья, и я его не люблю. В приличных заведениях никогда не готовят такие блюда. У нас подобные овощи едят только рабочие и ремесленники. Они не стесняются чавкать, пачкать свои руки и брызгать во все стороны густым соком. А я давно отвыкла от нравов и привычек рабочих окраин. Я, даже живя там в детстве и юности, никогда не ела такого кошмара.

Это было ложью, Нэя обожала фаршированные овощи, и ей нестерпимо хотелось вонзить свои зубы в манящую мякоть, — Моя бабушка умела готовить аристократические блюда. У Тон-Ата же был уникальный повар — художник своего дела, я даже не скажу, что ремесла, потому что это было подлинное, хотя и кулинарное искусство. Я привыкла, живя с мужем, к волшебным яствам, которые, я уверена, никогда не пробовал ты. Их не может быть даже в столичных «домах яств», уж не говоря о таком месте, как это… — она замолчала, когда Рудольф засмеялся, прекрасно раскусив её актёрскую игру в утонченную забалованную аристократку.

— Я подлинная аристократка, — продолжила она запальчиво, ярко розовея тонкой кожей лица, — в отличие от разбогатевших или зазнавшихся выскочек, которыми наполнен этот городок, да и в столице они кишат повсюду, как склизкие и юркие личинки земноводных после сезонных дождей в грязных водоёмах. Я же… Мой отец, моя мама, они были подлинные аристократы духа… Это не совсем то, что богатство материальное, совсем даже не то. Но чистота давно покинула наш отравленный мир. Чего ты веселишься? Не подавись своим смехом. Неприлично смеяться с набитым ртом!

— Ах, какие милые и спесивые напевы. Но я же простолюдин! Мне можно и смеяться в процессе поглощения еды. Главное, это удовольствие от вкусовых ощущений, а не ваш этикет, которому меня никто не обучал. Может, ты и этому меня обучишь?

Если бы он вышел, отлучился хоть на время, Нэя набросилась бы тотчас же на то великолепие, что тут благоухало у неё под носом. Она сглотнула голодную слюну, но не могла себя заставить открыть рот не для болтовни, а для принятия в себя еды.

— Ты избалованная женщина — цветок, а природному шедевру к чему иметь развитый ум? Да ведь и я не научными исследованиями собрался тут с тобой заниматься. Ты привыкла жить только своим и посторонним любованием, перебиранием своих драгоценных переживаний, наверное, изысканных и тончайших. Я был готов стать восхищённым твоим созерцателем тогда, девять лет назад, а сейчас я изменился. А ты нисколько. Если бы ты, милая жемчужинка, высунулась из своей ракушки, ты смогла бы уже, и не раз, всё поправить в нашей запутанной ситуации. Но тебе нет ни малейшего дела до окружающего и до окружающих тебя.

— Невротический перенос. Как раз тебе нет никакого дела до окружающих. Что ты и продемонстрировал, когда истязал меня своими «сеансами насыщенного секса» едва ли не на виду у посторонних людей. Ведь вокруг же люди бродили! Вильт и тот догадался, какими возвышенными делами ты занимался со мной в своей машине.

— Разве это происходило без всякого желания с твоей стороны? Конечно, всякий раз я боялся, что от остроты происходящего у меня случится разрыв сердца, но противостоять чарам внучки бывшей жрицы Матери Воды это оказалось непосильной задачей даже для твоего мужа-мага, насколько я понимаю. Куда же мне-то было с ним тягаться?

— Давай, издевайся и дальше, пока я не огрела тебя сосудом с соком по макушке! Как того же Рэда — Лока его жена за измены огрела по голове графином из полудрагоценного камня. Рэд потом ходил с синяками под глазами. Они появились у него от удара по голове…

— Ему стоило. Но я же тебе не изменял. Мне-то за что? Я храню тебе верность. Да и вообще, с того самого дня, как погибла Гелия, я живу реальным монахом в своём подземном монастыре. Правда, не молитвенником…

И опять она не поняла, что он сказал, поскольку он иногда переходил на свой чужеземный певучий язык.

— А откуда ты знаешь Рэда? И того же Инара Цульфа? — спросила она.

— В ЦЭССЭИ никто, ни единый человек не может работать и жить без ведома определённой группы людей, в которую вхожу и я. Здесь нет и не может быть случайных людей.

— Но ведь их тут так много.

— Но нет никого, кого б я не знал. Если, конечно, они занимают значимые должности, а не спят по ночам в кустах, как твой охранник возле «Мечты».

— Знать в лицо несколько влиятельных бюрократов…

— Несколько? Да их тут целый легион! Бесов и то меньше, чем этих местных значимых лиц!

— Не стоит постоянно переходить на язык, который я не понимаю. Иначе, каков смысл такой беседы?

— Ну, хорошо. Ангелов небесных в поселениях твоего мирового отца меньше, чем тех, кто тут живёт и трудится на благо Паралеи. Ты же будто спишь на ходу, не видишь ничего вокруг себя. Это же колоссальный город вокруг, с огромным количеством научных центров, лабораторий, исследовательских площадок, экспериментальных цехов, учебных заведений. Ты по городу прогулялась бы хоть иногда…

— Зачем? Для прогулок достаточно и лесопарковой зоны. Мне казалось, что тут не так уж и многолюдно.

— Будь так, откуда бы взялись полчища твоих состоятельных заказчиков?

— И ты знаешь всех влиятельных здешних персон?

— Да.

— Это реально?

— Для тебя нет. Для меня да. А ты считаешь меня примитивным? Ну, сознайся, моя утончённая девочка. Я не обижусь. Не хочешь? А ведь я давно, давно тебя нашёл, как только ты вернулась на континент с тех загадочных островов. Но всё решал, стоит или нет возвращать то, что было утрачено. Как ни переворачивай ту ситуацию, а по твоему выбору всё тогда и произошло. И вот я подумал, да не буду я этого делать, к чему оно? И пошёл я как-то в Дом творчества просто от скуки, давно уже не нуждаясь ни в чём таком творчески-возвышенном. Посмеяться больше над местным творчеством, а я ведь жутко неотёсанный в смысле аристократических изысков, ты же сама мне об этом говоришь открытым текстом. И что за чудо! Ты там не только бегаешь, но и красотульки свои выставила — картинки свои. Я их все берегу у себя. Ты бы удивилась, но у меня сохранились твои полудетские наброски, что ты рисовала Гелии. Но она не ценила, всюду швыряла.

«Кто рисует?» — спрашиваю.

«Швея одна, шьёт мне, вот и чертит что-то». Что-то. Это же талантливо. Но ей-то дело лишь до себя. У неё отсутствовала настройка оценки окружающих.

«А платья кто шьёт, покажи её».

«Да девочка-студентка, она совсем простая, тебя не впечатлит». Ведь догадывалась, что ты ей опасна. А ты думала, что она меня не ревновала? Это она себе всё разрешала, а я должен был, как пёс у её ножек лежать, лизать, служить. И когда она увидела, что её кто-то затмить может, она сделала всё, чтобы внушить тебе обо мне ложное мнение. И прибегла к помощи твоего мудреца. Что их связывало с учётом того, что она была из клана его врагов? Я не знаю до сих пор. Это я потом понял, что он был в Паралее резидентом Паука, а дура Гелия его агентом, снабжающим его ценными сведениями о нас. Но я отвлёкся. В твоих линиях, в твоих образах мерцал талант, но, когда я увидел тебя, я не поверил, что это ты рисовала. Ты была чудесная, слов нет, но твоё лицо, понимаешь, оно было такое милое и глуповатое лицо куколки. Но есть и другая крайность. Сколько людей обладая значительными лицами, являются круглыми дураками по наполнению.

— А глаза? — спросила Нэя, — глаза же не спрячешь, они всё выдают.

— Но у тебя и глаза наивные.

— Глупые?