На первое подали щи, на второе – макароны с рагу. Щи я кое-как проглотил. Кое – как запихал макароны, а вот рагу.

Там был кусок сала, и мне никак не удавалось этот кусок проглотить. Я его – в глотку, он – обратно.

– Замуж выйду только за военного, – слышу жаркий шепот девочки, по которой схожу сума, и продавливаю мерзкий жирный кусок. Мутит страшно. Оглядываюсь: там – щи недоеденные, там – макароны…

Из сотни «абитуриентов», по-моему, я один оставил тарелки пустыми. Ну, думаю, ничего – примут. Главное теперь – экзамены сдать.

Первый – по русскому языку, и, готовясь к нему, мы несколько дней пишем диктанты. Пишем диктанты, потом обед, после которого по распорядку – прогулка. Гуляем на стадионе. Кто на турнике пытается подтянуться, кто в футбол играет. И вот на одной такой прогулке возникает ситуация, которая вновь ставит все под угрозу. Буквально все.

Мы только три дня в Суворовском, и друзьями я еще не успел обзавестись, а неприятель у меня уже есть. Сергиенков такой. Здоровенный, на голову выше меня, но с нервным тиком. Веко у него ходуном ходило, и мы его звали Моргуша. Прозвище придумал не я, но именно мне доставалось от Сергиенкова более прочих. Задирал беспрестанно, внутри меня все клокотало, и однажды я не сдержался.

Там яма для прыжков в длину, на стадионе. Ребята прыгают, я не могу – Сергиенков меня толкает. Раз толкнул, другой, третий.

– Ты, Моргуша! Кончай, понял?

А он мне – подзатыльник, и я носом прямо в этот песок. Обида страшная! Набираю, не поднимаясь, горсть и песок летит ему в глаза, и пока он моргает, накидываюсь, валю, начинаю сладострастно дубасить, но чувствую – на плечо ложится рука. Тяжелая такая рука и, вот так вот встряхнув за рубашку, с неприятеля стаскивает. Оборачиваюсь – генерал. Отец Сергиенкова.

– В чем дело, товарищ воспитанник?

У меня аж руки похолодели: «Теперь уж точно не примут».

– А чего он сам, – гнусавлю, как это у нас, у пацанов, водится.

– Стоять. Здесь. До моего приказа, – чеканит генерал и вместе с сыном уходит.

Стою. Мальчишек на самоподготовку позвали – я ни с места. Жарища, голову печет, а я возле вот этой ямы. Для прыжков в длину.

Час стою, другой – выходит из корпуса майор Нестеренко:

– Игнатов, ты почему здесь, когда вся рота на самоподготовке?»

– Генерал Сергиенков приказал.

– ?

– Я с его сыном подрался.

– Драться, конечно, нехорошо, но я отменяю приказ генерала.

– А вы разве можете?

– Могу, – говорит. – В некоторых случаях.

Весь остаток дня и полночи, наверное, мучила мысль: что будет? Нас по взводам расформировали, двадцать пять человек – в каждом. Но спим мы, все сто, в одной огромной, со спортзал, заставленной рядами железных коек, комнате. Так вот, я не сплю.

Утром приехал отец, говорил с командиром. Не знаю о чем, но оргвыводов не последовало. И экзамены я сдал. На пятерки.

Форма, которую нам выдали, зачитав приказ о зачислении, была копией той, что носили кадеты царской России. Черные шерстяные брюки с красными лампасами; гимнастерки – зимняя черная и летняя белая, парадный мундир, со стоячим красным воротничком, украшенном по окружности золотой лентой. К парадному мундиру прилагались белые перчатки.

Гимнастерки носили на выпуск, но под ремень, а шинель тоже была черной. Черной, очень длинной и очень взрослила нас, что нам, как вы понимаете, нравилось. Шинель наша нам нравилась, хотя с непривычки казалась страшно жесткой и сковывала движения. И в ней было не жарко зимой. Но потом не было ее родней. Она была нам и одеялом, и палаткой – дождевые капли скатывались с шинельного сукна, как с брезента.

Невероятно гордились мы красными погонами: суворовца, вице-сержанта (командиров отделений), вице-старшины (заместитель взводного командира). И вообще к своей форме относились с трепетом. Гладили по нескольку раз в неделю брюки, борясь с пузырями на коленках. Натрем изнанку мылом и утюжим через газету. С мылом стрелки держались значительно дольше. Кстати, делали мы их и на рукавах гимнастерок. И на спинке. Модники на спине утюжили по три: две вертикальных и одну горизонтальную.

Начищали, само собой, до блеска пуговицы (они у нас из латуни были) и пряжку ремня. И именно в Суворовском я впервые взял в руки иголку. Сначала для того, чтобы пришить подворотничок. Потом, чтоб модифицировать брюки – ширина наших брюк колебалась вместе с колебаниями моды.

В пятидесятых мода предписывала брюки широкие. Очень широкие. А у нас были не очень. Но мы не мирились. Мы выбивали у стула седушку, сиденье, хорошенько мочили свои суконные штаны, натягивали на эту самую седушку, и к утру получали клеши, которым мог бы позавидовать моряк революционного Балтийского флота.

Ну а потом пошли «дудочки», и мы стали брюки свои ушивать. Ушивали вручную. Изобрели «машинный шов» и «строчили». Некоторые с бешеной просто скоростью.

Сергеенков умудрялся делать это в течение одной перемены. Тогда ж борьба была со стилягами, да и не по уставу это – узкие брюки, и, естественно, нам влетало. Нет, никаких розог. Мы отделывались нарядами вне очереди.

Идешь, к примеру, по расположению роты, навстречу – офицер. Видит, брюки на тебе не установленного образца, приказывает:

– Распороть! Сто восемьдесят клеточек!

« Сто восемьдесят клеточек » – это наряд вне учереди на мытье полов в коридоре. Длинный такой коридор. Выложен плиткой, или клеточками, на языке командного состава. По субботам мы эти клеточки всей ротой драили. В остальные дни – индивидуально, в качестве наказания.

Отсчитываешь сто восемьдесят клеточек, взбиваешь в ведре хозяйственное мыло в пену, берешь мочалку и – добела. Но сначала приводишь брюки в надлежащее состояние. Распарываешь вот этот свой машинный шов. Распарываешь, разделываешься с клеточками, а потом – в укромной уголок осуществлять обратную швейную операцию.

Так вот, этот Сергеенков до того насобачился, что на одной перемене швы распарывал, а на следующей зашивал. У него были самые узкие брюки во всем училище.

Но, понятно, что все эти экзерсисы мы позволяли себе в преддверии суворовского « дембеля ». А когда все еще только начиналось, были счастливы той формой, которую получили.

Села неплохо. Фуражки кое у кого на ушах держались, а так совсем даже ничего. Нарядились, и на – улицу, к парадному входу. Туда, где на постаментах стояли трехдюймовые орудия системы Шнейдера образца 1902-1907 гг. И часа, наверное, полтора там торчали, и всем отдавали честь. Всем, кто входил в корпус, или выходил из него. И офицерам, и старшим суворовцам, если те попадались – каникулы ж были, и солдатам. Ну, очень это нравилось: быть в форме и отдавать честь. А еще хотелось домой – щегольнуть. Ох, как хотелось! Аня же дома. Но, как и в армии, у нас был карантин.

Август, сентябрь… первую увольнительную я получил в октябре. Хотя меня, разумеется, навещали.

Царские кадеты учились 15 лет. Брали их пятилетними, а от родителей требовали подписок в том, что отдают детей своих в заведение добровольно и "даже во временные отпуски их брать не будут".

Законы, по которым жили мы, не были столь суровы. Первую увольнительную я получил в октябре, но отец ко мне заглядывал часто. И, конечно же, навещала мама,

Приедет и обязательно груши мои любимые привезет. Мы садились на скамеечку стадиона, я брал грушу, двумя руками брал – огромная груша, надкусывал, сладчайший сок тек по подбородку …

– Нам груш не дают, – рассказывал маме о своем житье – бытье. – Только яблоки.

Яблоки в Суворовском давали ежедневно. В двенадцать, после трех уроков у нас был второй завтрак, который мы обожали. Второй завтрак – это творог, сметана и вот эти вот яблоки. И вообще суворовцев кормили отменно, даже в войну.

– Утром у нас зарядка, – продолжал просвещать маму. – А потом бег.

Бег это обязательно. Метров пятьсот младшие, старшие – полтора – два километра. Строимся в колонну по четыре и бежим. В любую погоду. По пояс голые. Офицер – воспитатель – впереди.