– Чем, – думаю, – не клин. И после традиционного « а помнишь?» прямым практически текстом ей говорю: «Не желаете пройтиться, там, где мельница крутится»? И начинаем мы с ней по «кинам» ходить. По концертам, по «кинам». И возвращаемся как – то с очередного культпохода автобусом, воркуем, а позади два парня датых, и комментируют. Скабрезно так. И один в затылок хрипит: «Натрахались?»

Порываюсь встать, она не пускает. А этот не унимаются. Вскочил, и, как в суворовском учили, удар – в скулу и тут же – в висок. Автобус замер, а я Таню за руку и к водителю. Говорю: «Парень, открывай». Идем пешком, рынок прошли, проспект. Она в маленькой такой двухэтажке жила: «Может, зайдешь? Родители на курорте, так что дома никого. Ну, может, Ольга, сестренка старшая, вернулась. У нас и выпить найдется». А меня потрясывает, и выпить – самое то. Ну и разведку, если удастся, провести боем. Не насобачился я еще сразу в койку девок заваливать. Да и не на панели Таню нашел, в регистратуре.

– А че не выпить? Выпить можно. Нужно даже, я бы сказал.

Ольга, действительно, дома была. А родителей, действительно, не было. Хлопнул стакан, огляделся: две комнаты.

– Предки, когда возвращаются? Через две недели? Ну, тогда до завтра, Танюш?

Назавтра выхожу из подъезда – Аня.

– Володь, мне в Москву надо срочно, а с билетами сам знаешь как. Да и денег нет. Устрой.

Москва – это лысый. Это я понимаю. Понимаю, и ливер у меня начинает трястись. Но если парень – кадет, это надолго.

– Ну, хорошо, – говорю и веду ее к Сафарову ( он еще работал), сажаю в поезд и понимаю, что сегодня точно не получится с Таней. Ну не получится! Звоню в регистратуру, начинаю отмазываться. Она: «А завтра? Оля работает в ночь». Вот в это самое завтра все и случилось. Все, что обычно случается у парня с девушкой, когда они остаются одни. Но, черт (!), я опять думал об Ане. И до, и после, и во время. Таня, впрочем, была умелой, и ночами мы делали с ней любовь, а днем (она отгулы взяла) мотались по городу. Сашка Кузьмин к нам присоединился. И подружка Тани Наташка. Как-то вчетвером в двушку, свободную от родителей, заваливали. Выпили на кухонке, посидели. Танюша пластинку поставила. Сальватора Адамо. Я под Адамо ее и увел в комнату. Сашка Наташку – в другую. Выхожу за спичками. Слышу, Сашкин баритон: «Наташа, дорогая, я тебя никому не отдам». Думаю: врет, подлец, но как красиво. Когда занятия в институте начались, я эту формулировку Сашкину в курилке гласности предал – народ на вооружение взял. Добавил цвету, и девушек уговаривал. «Ты нежная и удивительная, – шептал в очередное ушко, – лучше всех на свете, я тебя никому не отдам». Уж не знаю, чем там у Саши с Наташей кончилось, но мужики говорили: работает. Я Тане ничего не обещал. Как, впрочем, и она мне. Секс без обязательств. Меня это очень устраивало, и, обнимая Таню, все реже думал об Ане, а если и думал, то знаете о чем? Ну, вот она приедет. И мы пересечемся. А пересечемся неминуемо. Живем в одном дворе, в одном институте учимся, наконец, один штамп у обоих в паспортах, и с ним надо же что-то делать. Пересечемся, и каково будет мне? Опять станет штормить. Или теория Батона сработает? Не сработала. Приехала Аня, и пошла новая серия садо-мазохисткой драмы. Что- то у ней там не срослось, видно, в столице. И она начала искать встреч со мною. Прежде, помню, как ни зайду к ней: дома нету. Ну, и, соответственно, во дворе. Ищешь ее вечно, или ждешь. Да и в институте ходили разными коридорами. А тут сталкиваемся по нескольку раз на дню. И я понимаю, что клин как торчал, так и торчит. Посмотрит она на меня этими своими гляделками, и хожу как чумной. Но разговоров не разговариваем. Привет-привет. Однако 22 сентября приближается. День, в который мы условились ножки у римской пятерочки раздвигать. И, помню, иду я от Тани. Часов в одиннадцать что ли? Поздно, короче – сидит, одна, что совсем уж не характерно, сидит в нашей беседке.

– Володя, можно тебя?

– Кадет, стоять! – говорю себе, но ноги не слушаются.

– Даже и не присядешь?

Присел. Уткнулась в плечо, и будто плотину прорвало.

– Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, – захлебывается слезами. – А ты послал ребенка нашего убивать. И в Сочи я тебе мстила. Я разозлить тебя хотела, понимаешь? Чтобы ты тоже помучился. Разозлить. И тебе специально сказала, что еду. В Москву. Ну, ударь меня, ударь, если хочешь, не бросай только….

– Что ты со мной делаешь, Анька! – и целую мокрое это ее лицо, целую…

Короче, сдался опять. Раздвинули мы пятерочке ножки, и к родителям: так, мол, и так – супруги. Ее – как будто б заранее знали. Моя мать – за сердце. Отец валерьянке накапал: «Ну что уж теперь –то переживать », и в ближайшее же воскресенье сели за свадебный стол. Купили в «Салоне новобрачных» за взятку платье с фатой, мне галстук, и стали вместе жить. Жили у наших. Сестра в Тамбове, муж у нее из Тамбова, брат служил, так что вторая комната – в нашем распоряжении. Та, где стоял вот этот вот стол на львиных лапах. Счастливой легальную часть нашего брака я б не назвал и с большой натяжкой. Малейший повод и схватка. А то и вовсе без повода. И все по той же схеме: ты кто такой, а ты кто такая. Но не было ночи, которая бы нас не примирила.

Родители переживали (все ж на глазах), но не встревали. До тех самых пор, пока отцу не попалось письмо.

Голову даю на отсечение – он не рылся в ее учебниках. Возможно, она в кухне оставила, а батя решил положить в секретер, ну конвертик и выпал. Писали на адрес родителей Ани. Ей, Ане. Вениамин. И не в августе. И даже не в сентябре. Буквально, на днях, а приближалось новое лето.

– Володь, тут какое то письмо странное…

Он ее называл зайчиком. Она его – ежиком. Он так и говорил о себе – твой ежик.

Ну и беда мне с этой Нинкою, она живет со всей Ордынкою! – наяривал кто-то за окном под гитару.

– Вы рылись в моих вещах?! Может, меня обыщите?! – кричала в лицо моему отцу моя любимая. Мне захотелось ее ударить. Ударить женщину. Впервые в жизни. Вышел в ванную и сунул голову под ледяную струю. Запахло валерьянкой, хлопнула входная дверь, хрустальные бусины люстры отозвались нежным звоном… Короче, все вернулось на круги своя. Она – у своих родителей, я – у своих. На этот раз меня не Таня спасала – Болгария.

Если вы думаете, что в сочинской поездке были одни только минусы, то бросьте так думать. Были и плюсы. Точнее – плюс. Большая часть денег, которые я заработал путями праведными и неправедными на жд, осталась нетронутой. И на этот раз я решил выбивать клин не клином, а воплощением своей давнишней и пылкой мечты. Решил в Париж рвануть. Удивлены? А мне почему – то казалось, что препятствий нет никаких. У нас же «Спутник» был. Бюро молодежного международного туризма. Ну, я и двинул в этот самый «Спутник», который был структурой обкома ВЛКСМ и которым руководил некто Аверьянов. « Так, мол, и так, – говорю Аверьянову, – являюсь президентом клуба интернациональной дружбы пединститута, и желаю проверить дружбу на прочность, посетив страну изучаемого с тщанием языка. Проверить уровень приобретенных знаний и навыков в общении с непосредственными носителями, а также…».

– И какой язык мы изучаем? – прервал мой пылкий монолог главный по молодежному туризму.

– Французский

– Ну, брат, замахнулся. Ты сначала на соцлагере прочность проверь. А мы тебя в этой проверке проверим. Сможешь без потерь для репутации страны победившего социализма ее на чужбине представлять или не сможешь. Порядок такой. Мы сейчас как раз группу формируем в Болгарию. Политехники едут, строители, присоединяйся.

Общеизвестно: курица не птица – Болгария не заграница. Но спорить с порядком себе дороже. В данном конкретном случае.

– Соцлагерь, так соцлагерь.

– Ну и ладненько.

И рассказывает, что я должен сделать, чтобы, значит, присоединиться; какие анкеты заполнить, в каких инстанциях добро получить.

Добро получал в трех инстанциях. Сначала комитет комсомола мне характеристику дал. Потом в райкоме комсомола ее утвердили. Потом в парткоме и 1 отделе вуза, потом в обкоме, а потом в КГБ. Или наоборот: сначала в КГБ, а потом в обкоме. Не помню точно. А что касается анкеты…