– Ты думаешь, я его хочу?! – злилась Аня. – Но без штампа на аборт не пойду. Я не какая – нибудь подзаборная.
– Ну, конечно, конечно распишемся. А родителям в сентябре объявим. Я летом подколымлю. Да и третий курс – не второй.
Она, оказывается, все рассчитала, и нам не пришлось в ЗАГСе краснеть, упрашивая ускорить регистрацию. И вот 22 апреля. День рождения Ленина, Иммануила Канта и Роберта Оппенгеймера. Я, Аня, Сашка Кузьмин и его будущая жена, а на тот момент звезда нашего Дома моделей Люся Воробьева, отправляемся в ЗАГС. Никакой фаты, никаких пупсов на радиаторе. Оставили где надо автографы и двинули в любимую кафешку. Как сформулировал Кузьмин, погрустить.
«Ну, все, Вован, теперь ты для общества человек потерянный, – откупорив бутылку шампанского, ерничал Сашка. Анька злилась.
– Смотри, Анют, – пытался я разрядить обстановку.– Апрель – это четвертый месяц. Это пятерочка римская, а впереди – палочка. Мы ножки у пятерочки раздвинем, и будет сентябрь – девятый месяц. И будет, если захочешь, и пупс, и фата.
Понимал ли я опасность первого аборта? Ну да, понимал. Но об аборте она заговорила первая. Единственное, что ее смущало – отсутствие штампа в паспорте. И по месту жительства в гинекологию она идти отказывалась решительно, а хотела, как тогда говорили, по знакомству.
– Ты – дурак, или прикидываешься?! – кусала нервно губы. – Какие врачебные тайны! Через час весь район будет в курсе. Ищи врача!
Единственный врач, которого я знал лично, это врач из суворовского. Ну, тот, что гипсовал мне перебитую молотком руку.
– Ну, ты шустрый, кадет, – хмыкнул он в ответ на мое чистосердечное признание. – Ладно – не кисни. Есть у меня в горбольнице человек.
– Перловку еще возьми. И вот – банка тушонки. Знаю я какие вы рыболовы., – ворчала мать.
Майские праздники. Мы уходим в поход. Я, Аня и несколько ребят из ее и моей группы. Для родителей уходили. И ее, и моих. На самом деле, она ложится в горбольницу, я провожаю ее, а сам – в общагу. Самое главное – не встретить знакомых. Могли ж и в горбольнице запросто оказаться. Так что она из палаты практически не выходила. Ну и я шифровался, как мог, когда носил ей туда продукты.
– Ты знаешь, как это ужасно – аборт, – рыдала Аня у меня на плече, когда, наконец, все закончилось.
– Маленькая моя, – утешал я ее как мог. – Впредь осторожнее будем. – А сам думал: блин, куда осторожнее. По три кондома что ли зараз надевать?
Так, мягко говоря, прозаически началась наша с Аней семейная жизнь. Хотя в смысле дислокации не изменилось ничего. Она – у своих предков. Я – у своих.
Лето. Самое начало. Мы только что расплевались с сессией, я собирался в свой первый железнодорожный рейс, Анькины родичи – в Сочи. Ехали дикарями. Вернулись и говорят: «Ребята, мы вам комнату забронировали. Ту, в которой жили. Берите Севку (это Анин брат, ему лет семнадцать тогда было) и дуйте». А у меня еще пара рейсов в Москву.
«Жалко бабки терять. Поезжай, Ань, с Севой, а через неделю я к вам присоединюсь».
Проводил ее и в свой вагон. Мы с Лехой Сафаровым общий обслуживали. Лешка старше меня на пять лет, и уже матерый такой проводник. Учил нас – соплю. «Проводник, – говорил Лешка, – должен быть чисто выбрит и слегка пьян».
Отцы у всей нашей студенческой бригады были военными, действующими, или в отставке, и Леха приказал взять у отцов рубашки, выкрасить анилиновой краской в черный, купить и повесить на грудь железнодорожника знак. А сам еще и фуражкой железнодорожной разжился.
В принципе мы могли бы обслуживать и купейный. Но Леха на общем настаивал.
«Чаев никаких подносить не надо и белья выдавать. Сортир почистил, и зарабатывай на безбилетниках». Я менжуюсь: «Вдруг погорим».
– Не робей, Вован, – все будет путем. Первый раз что ли «замужем» и чтоб окончательно развеять мои сомнения ведет к нам в закут из купейного профессиональную проводницу Свету. Пергидрольный блонд, губищи в помаде цвета алого стяга, цыганские серьги – все, короче, как надо. Выпили, закусили.
– Свет, – говорю, – я начинающий, хотелось бы вникнуть в профессии суть. Вот ночью кто-то выходит, а кто-то –нет. Списки что-ли какие то надо составлять? Ну, чтоб ситуацию держать под контролем.
– Да. Ладно, Вов, какие списки. Пассажиры сами по себе «балдеют», мы – сами по себе. Голову хренотенью не забивай, молодой.
– Слышал, что опытная женщина говорит. Главная наша задача, – проводив Свету, продолжал ликбез Леха, – взять безбилетника.
Основную массу безбилетника поезда Московского направления брали на станции Верда. Верда – это пять или шесть часов до столицы, и народ из окрестностей Верды вез москвичам дары подсобных хозяйств. Тьма народа с бидонами, ведрами, мешками корзинами, а билетов, как всегда нет. То есть с одной стороны ситуация благоприятствовала процветанию нашего с Лешкой предприятия, но с другой – вагон у нас был четвертый, до платформы не доходил, а все сливки собирали ребята из головы поезда. Так Леха еще на ходу спрыгивал и бежал на вокзал агитировать за четвертый вагон. Моя задача была людей размещать. А Лешка стоял в этой своей фуражке и управлял потоками: «В четвертый вагон, пожалуйста, в четвертый вагон, пожалуйста». Мешочники шли гуськом. А вагон, как вы знаете, не резиновый, и уже набит под завязку. Благо в вагонах третьи полки. Все думают для вещей, на самом деле для войны. Ну, чтобы и там солдат был. Вот мы и эти полки людьми набили. В одиннадцать прибываем в Москву. В одиннадцать утра. До семи стоим, и я, как правило, отправляюсь за шмотками. Паспорт продавцу покажешь – дескать, не из Московского ОБХСС, а студент из провинции, на карман дашь, и тебе из подсобки и туфли югославские вынесут, и костюм финский. Я по магазинам, а Лешка в фуражке проводит работу среди пассажиров, что чают отъехать в обратном направлении, но билетов, как водится, нет. Толпы вокруг себя собирал:
– К семи подходите. Четвертый вагон. Довезем в лучшем виде.
Все правда: и про вагон, и про семь вечера. Про вид Леха здорово загибал. Потому что желающих было столько, что они разве что друг на дружке не сидели. Много ездило тогда по стране народа. Особенно летом. Да и почему не ездить, если место в купейном – четырнадцать рублей стоит, в плацкартном девять, а в общем – семь.
Короче, прибегаю я со своими шмотками к поезду, а в вагон протиснуться не могу – битком. Ну, как никогда. А рейс для меня последний. И чего – то у вдруг в сердце –ек! «Лех, – говорю, – а вдруг ревизоры?»
– Не боись, Вован, я трактор уговариваю, неужто ревизоров не уговорю.
Как сглазил! Ночью садятся в наш поезд ревизоры, и я понимаю: какая там Сорбонна! Из педа попереть могут. Понимаю, но держусь. Доходит один до четвертого вагона, к нам в закут и объяснения требуют. Что, мол, за несанкционированные граждане на полках.
А Леха ему про тяготы нашей жизни.
– Я, – гонит, – и вовсе – сирота.– Папа на фронте погиб, мама без вести пропала, стипендия 28 рэ, как, спрашивается, жить? – и –хоп: бутылку беленькой на стол и три стакана. Ревизор на свой руку кладет. Леха пальцы его раздвигает и меж ними водочку льет, продолжая жалобную историю. Про детдомовское детство, трудовое отрочество, младших брату с сестрой, у которых кроме него, Лехи, нет никого. Короче, не жизнь, а Максим Горький « В людях».
Ревизор – хлоп стакан, и говорит: «Жалко мне вас ребята. Сам без родителей рос.» И начинает свою историю. Про дочерей, Вальку и Любку, которые учиться не хотят, а все только перед зеркалом вертятся.
– А вы ребята хорошие. Учитесь. Но с безбилетниками, чтоб больше ни-ни.
– Первый и последний, – клянется Леха. И еще мужику стакан, и еще… Я перекрестился, и – на юга. Как денди лондонский одет, в сумке любимой куча подарков, а на кармане башли на месяц роскошной жизни на берегу Черного моря. Прилетаю в Сочи (мы билеты за месяц брали, и туда, и обратно): пальмы, загоревшая Аня. Дом без удобств, но чистенько, в комнате нашей три койки. Севка сбегал за угол (там грузин вином на розлив торговал), принес бутыль, выпили, все чудесно, вечером разругались. Мы с Анькой. На пустом месте. Ну, вдрызг!
