– Я студент, Валюха! – кружу девчонку на глазах у всего двора.
– Володичка…– тает та под рукой.
Еду к Аньке в колхоз, потому что мочи нет уже никакой без нее, и встречаю там Сашку Кузьмина. Тоже – суворовец, но помладше меня, и только что поступил в наш пед на инъяз.
– Из суворовского нас в педе трое. Я, Трефилов и Сафаров. А ты, я слышал, в Москве?
– Не вышло, Санек, у меня со столицею. Я в связи, но это, как понимаешь, совсем не мое.
– Так в пед переводись. И что, что техничнический. Перетри с Горохом, декан наш Станислав Германович Горохов. Во такой мужик!
Иду к Гороху. Так и так, Станислав Германович, суворовец, дважды поступал в Мориса Тореза – мимо денег. Сейчас – в связи, но без французского мне не жить.
– Зер гут, – говорит Горохов. – Парни у нас в большом дефиците, тем более такие бравые. Тащи документы.
Я в связь, к кадровику. Чудная женщина, но документы не отдает.
– Одумайтесь, Володя! Так сложно поступать, а вы поступили…
– Не могу без армии, – вру, не моргнув глазом.
– Да никуда она не денется, армия. Закончите вуз, получите погоны лейтенанта…
Я на колени. Вот к этим ее высоким утянутым капроном ногам.
– Встаньте, сейчас же! И забирайте свои документы
Лечу к Горохову. «Wunderschön! – кричит мне радостно Станислав Германович. – Берем тебя кандидатом. Сдашь зимнюю сессию на отлично – получишь студенческий. А не сдашь, брат – извини.
Заочников тогда в армию не брили, а кандидатов очень даже легко. Я обратно с документами в связь, и опять прелестной кадровичке в ноги.
– Хорошо, я вас в приказ не внесла. Да встанете вы, наконец!
Карандашик в деле подтерла, в деле №95, как сейчас помню, и стал я учиться сразу в двух вуза. Днем – в педе, на факультете иностранных языков, вечером в связи. И я не то что Ани – света белого не вижу. Медленно, но верно приближается зимняя сессия. А мне две сдавать и одну, как минимум, на отлично. Не день в день – у заочников чуть позже, но все равно нагрузочка еще та. Я однако же упираюсь, упираюсь и… сдаю. Обе, и ту, что в педе по высшему разряду. И главная наша француженка, завкафедрой, берет меня за руку и к ректору в кабинет. Фронтовик, без ноги – на протезе ходил.
– Вот, – презентует француженка.– Кандидат. Сессию сдал на отлично. Очень способный. И активист.
– Сбежишь ведь, – качает ректор седым своим ежиком. – Ты куда до нас поступал? Мориса Тореза? Вот к нему и сбежишь. Все ваши так делают. Из способных. Прокантуются у нас, и в – Москву, в Мориса Тореза. Или в Горький, на переводческий.
– Я?! Да я…
– Ладно уж, не божись. Зачисляйте его, Валентина Лексевна.
Ну, конечно, педагогика не была мечтой всей моей жизни. И даже не всей не была. Но бечь я, в самом деле, не собирался. Разве только в Сорбонну. На тот момент, впрочем, никаких мыслей на этот счет в голове моей не было. Ее занимало другое: как со «связью» поэлегантней порвать. «Война план покажет,» – решаю и в кабинет несравненной моей кадровички.
– С чем сегодня к ногам припадаешь?
– Документы хочу.
– Ну, знаешь! Выйди и дверь прикрой поплотней. Выйди, я сказала! Немедленно.
Батя был, разумеется, в курсе всех моих телодвижений, и согласился побеседовать с ректором. Не знаю о чем и в какой тональности они говорили, но домой отец вернулся с тем самым делом № 95. А у меня – мандраж. Нервишки то я себе за полгода каторжного труда и метаний подрасшатал, ну и думаю: а если таки не зачислят. Но вот он приказ. Я – на инъязе, больше того – в одних коридорах с Аней. И вообще – кум королю. Институт то педагогический. А там даже не как в Иваново: десять к девяти. Там – десять к одному. А мы еще и кадеты, и все при нас. И бицепс, и бонтон, и балакаем по – французски так, иные препы не балакают: у многих – сертификаты военных переводчиков на руках. А тут еще в вузе пошли на эксперимент, и всех суворовцев потока собрали в одной группе. И у нас, конечно же, головокружение от успехов страшное, и отрываемся на лекциях так, что не то, что на кафедре – в деканате стон стоит.
Они поняли свою ошибку. Они ее поняли очень скоро, рассовали нас обратно по группам, и мы с Кузьминым оказались в настоящем малиннике. К счастью, малина была недозрелая. В том смысле, что неформальные отношения не складывались категорически. Положим, я и не нуждался. А Кузьмин был очень даже не прочь, но все, на что способны были наши однокурсницы, это денно и нощно зубрить. Зубрили как сумасшедшие, но им так и не выпала честь пообщаться с французами. Честь эта выпала нам.
Город у нас закрытый, и иностранцев можно увидеть только в журналах или кино. А тут собирает нас, кадетов, человек из органов и говорит: « Французы мимо нас проплывать будут. Стоянка у них в одном живописном месте за городом. Попрактиковаться в языке не желаете?» Он еще спрашивал!
Красота там, где у французов намечалась стоянка, страшной силы была. Курган , Волга, заливчик такой идиллический, чуть ли не белого песка пляж… Неподалеку – пионерский лагерь. Ну и пристань. Мы туда – на Ракете. И гэбист с нами. Он под крышею АПН работал. Ну а тут вроде как бы турист. Присутствием своим, впрочем, не обременял. Удочки у него были, он рюкзачок скинул и где-то с ними болтался. Ну и мы балдели по-своему. И к вечеру пристал теплоход. И высыпали французы. И мы плотно довольно общались, и я, даже одну мадам элегантного возраста в нашей резиновой лодке катал. А с одним радикалом из левых мы сошлись совсем коротко. Жильбером звали. Длиноволосый, в майчонке с Геварой, потертых джинсах. Помню, все критику на капитализм наводил. И такой любознательный. Ну и захотел на деревню нашу взглянуть. И другие французы тоже немедленно захотели.
–Нет проблем, – бодро сказали мы и повели народ на экскурсию. Не вам мне рассказывать какие в России деревни. Подходим к одной, не попавшей под укрупнение. Бабуськи из развалюх своих высыпали, и всем – молочка. Французы по кружечке осушили, деньги протягивают. Бабушки наши: « Не надо денег». У французов – культурный шок. Первым Жильбер оправился и в бок меня толкает. «Нельзя ли, – шепчет, – внутрь дома зайти. Посмотреть, как живут». Спрашиваю одну старушку. « Да отчего ж, – говорит, – нельзя? Входите».
Вошли, а в стене – дырка. «Это, -сообщает старушка радостно, – нам газ ведут. – Забудем скоро про канителю с печкой».
Печка большая – вполовину избы. В крохотной горнице – койка железная с шариками такими на спинке. Над койкой – коврик с лебедем, столик под клееночкой, на полу дорожки домотканые. Убого, конечно. Но чистенько.
Возвращаемся, два француза впереди меня и Жильбера и делятся впечатлениями. – Экстремальная бедность, – говорит один другому.
Жильбер от гнева аж побелел: «Да у женщины этой хоть дом свой, а у нас сколько несчастных в бидонвиллях живут, в трущобах, значит!» – поясняет он мне.
Вообщем, постоял за честь нашей отчизны. Простились, а через неделю – новая партия иностранных туристов. И мы опять у кургана. Раза четыре, наверное, в языке таким образом практиковались. И я даже брал с собой Аню. Следующее лето мы с ней планировали провести на море. На Черном. Анька была там неоднократно. С родителями. Я не был ни разу, если не считать Албании, но ее, сами знаете, смысла нету считать.
– Ой, – вздыхала то и дело Анька, – там такая красота… Хочу на море! Хочу на море с тобой.
– Все будет: и море, и пальмы, и мы с тобой – на белом теплоходе, – целую я пухлые Анькины губы и прикидываю, в какой студотряд мне сдаться, чтоб заработать на превращение сказки в быль.
«Пойдешь в проводники, – решает за меня Лешка Сафаров. – У нас на жд целая бригада из бывших суворовцев. Белого теплохода не обещаю, но в белых штанах тебя увидят и на море, и под пальмами».
Я загорелся, оставшиеся до каникул месяцы считаю. И вдруг в феврале Анюта моя мне выкатывает: « Ты знаешь, а ведь я беременна».
Я не знаю, как это могло получиться. Ну не помню случая, чтобы спали мы с ней и не предохранялись. Не было! Но мне даже в голову не пришло усомниться в отцовстве. Я сомневался в своевременности того, что случилось. Какие, на фиг, дети! Мы сами по сути дети. Ни двора, ни кола. Стипендии хватало на мелочь вроде сигарет и посидеть с девочками в кафе. По – настоящему подработать можно только летом – на дневном же учимся, а такой штуки как свободные посещения нет. Посадить на шею родителей еще и собственную семью? На это я пойти не мог. Ну и, наконец, карьера. Ребенок весьма бы осложнил путь к светлому будущему, которое грезилось. Я, как вы понимаете, про загранку.
