Ритмичные звуки барабанов, на которых помощники жреца начали выстукивать ритм, странно походили на стук двух сердец. Одно большое, гулкое, бьющееся спокойно и размеренно. Второе — поменьше — напряжённое, нервное всё ускоряло свой ритм. Это биение действительно наполнило крохотное помещение, как горох коробку — плотно, до самых краёв, не оставляя пустого пространства. Звуки отдавались внутри, в костях, под черепом, заставляли вибрировать мышцы. И вынуждая собственное сердце стучать в унисон с маленьким барабаном. От этого начинала кружиться голова, зрение переставало фокусироваться, а дым от масляных светильников и зажжённых лампад с фимиамом принимал гротескные, пугающие формы.

Арху буквально колотило от озноба. Не помогал даже Адин, крепко почти до боли, обхвативший её плечи. И при этом снизу живота горячей волной поднималось дикое, безумное возбуждение. Лекарка едва сдерживалась, чтобы не оскалиться и не начать утробно рычать, угрожая кому-то. Как будто на неё надвигалась опасность и неведомого врага необходимо отпугнуть, отогнать. Мужчины, находившиеся в зале, себя не сдерживали. И гулкий, низкий, нутряной рык резонировал от стен и потолка: «Прочь! Не подходи!».

Спокойными, по крайней мере, внешне, остались только Адин, Шай и жрец. А ещё Дан.

Он подошёл к алтарю, улёгся на него, повозился, как будто устраиваясь поудобнее. Сам сунул растянутые крестом руки в оковы, что-то сказал служителю Тьмы. На Арху он не смотрел — их глаза даже не встретились ни разу. Но так остро ведунья его ещё никогда не чувствовала. Она словно раздвоилась: одна осталась стоять, трясясь, как будто на неё лихорадка напала. А вторая была близко-близко к Дану. Может, даже прильнула, прилипла к его слегка поблёскивающей от испарины коже.

— Арха, закрой глаза, — перекрывая рокот барабанов, почти крикнул ей в ухо Адин.

Лекарка только головой упрямо мотнула. Ей было глубоко плевать на собственные чувства и ощущения. Но Дан раз десять сказал: ему станет легче, если девушка не почувствует боль хаш-эда. А раз ему легче, то она должна выдержать, чтобы там не происходило. Не так многое от неё и требовалось. Просто показать, будто с ней полный порядок и ничего особенного не происходит.

Но реальность, как обычно, ткнула, посмеиваясь, носом в собственные заблуждения. Старательно так ткнула, до кровавых соплей.

Ритм маленького барабана всё ускорялся и ускорялся, превращаясь в настоящую тахикардию дроби. А вот «большое» сердце по-прежнему билось размеренно и спокойно, словно даже удовлетворённо. Жрец обходил алтарь с распятым на нём Даном по кругу, медленно, вычерчивая в воздухе символы, поднимая и опуская бронзовый, тускло отблёскивающий в свете масляных ламп кинжал, похожий на большой коготь. Служитель приговаривал, то ли урча, то ли мурлыкая, изредка срываясь на рык. На жертву он как будто и внимания не обращал.

Только в какой-то миг метнулся тенью в сторону, запрыгивая на алтарь — и резанул демона по груди. И тут же спрыгнул, замер, пригнувшись, сторожко, посверкивая глазами из-под распущенных волос глядя на хаш-эда.

Дан вздрогнул, но скорее от неожиданности, чем от боли. Руки его напряглись, вены вздулись, пальцы сжались в кулаки. Но в следующее мгновение демон расслабился, лёг спокойно.

Арха, глядя на порез, стремительно набухающий бахромой ярких капель, не чувствовала вообще ничего. Её по-прежнему было две — и обе как замороженные. Словно бы от ведуньи только кожа осталась, а внутри — ледяная статуя.

Но и это продлилось недолго. Чем больше на Дане появлялось крови и новых ран, тем настойчивее пробивались наружу собственные эмоции лекарки. Они как будто долбили изнутри ледяную корку, оказываясь все ближе и ближе. А жрец уже и не спрыгивал с алтаря. Он навис над жертвой не раня, а терзая хаш-эда: расковыривая, срезая, отрывая по кусочку.

Когда Дан наконец закричал, не выдержала и ведунья. Она рванулась вперёд, не понимая, что орёт — только бы прекратить всё это. Адин не позволил ей вырваться, стиснул плечи, как клещами. Вот тут-то лекарку разум и покинул окончательно. Она боролась с демоном так, словно от этого её собственная жизнь зависела. Ведунья извивалась, пытаясь вырваться, лягалась и кусалась.

— Я же говорил, что её надо вырубить, — прохрипел Шай, скручивая руки за спиной девушки и спутывая запястья краем феридже.

— Арха, уймись! — Адин совсем не нежно тряхнул ведунью так, что у неё зубы клацнули, а на язык из прокушенной губы потекло.

— Пусти! — прорычала ведунья.

— Да очнись же ты! — заорал ивтор. Его всегда такое спокойное лицо перекосилось в дикой маске, глаза налились красным, верхняя губа морщилась, обнажая клыки по самые дёсны. — Не делай это бесполезным!

— Плевать! Пусти!

— Подумай хотя бы об Ирраше! — Адин приподнял ведунью над полом, едва носом ей в лицо не ткнувшись. — По-другому мы его не отыщем!

— Плевать! — завопила Арха, брызжа слюной прямо в алые глаза. — Катись ты со своим Иррашем во Тьму.

— И мне плевать! — рыкнул демон почти шёпотом. Но таким шёпотом, что у ведуньи уши поджались. — Пусть Дан хоть сдохнет, поняла? Помешать я тебе всё равно не дам!

И тут хаш-эд всё-таки закричал. Арха захлебнулась собственный воплем, сжавшись и ткнувшись закостеневшему Адину в плечо. А Дан продолжал выть — длинно, на одной ноте. Этот звук, не понижаясь и не усиливаясь, бился в стены, как обезумевшая птица о клетку.

Что надо сделать с демоном, чтобы он так кричал?!

Краем глаза ведунья заметила, как статуя за алтарём шевельнулась. Она действительно пошевелилась — это невозможно было списать на галлюцинации или дым от ламп. Вокруг фигуры родился ореол, но не света, а темноты, первозданного мрака. Он поглощал, жадно заглатывал всё: пространство, свет, воздух. Дыра, разрастаясь, пожирала зал. Который наполнил низкий, вибрирующий рёв. Он не был оглушающим. Даже просто громким его никто бы не назвал. Только вот он мгновенно оказался везде — внутри каждой поры и клетки. Лекарка не понимала, а скорее угадывала в этом рыке слова. Непонятные, рокочущие и оттого ещё более страшные.

Тьма говорила и говорила, а пульсирующий мрак вокруг статуи мерцал. Лекарке он казался клопом, сосущим крик Дана с удовольствием смакуя. Чернота была довольна, она наслаждалась.

Что-то коснулось головы ведуньи, но не по волосам погладило, а как будто прошлось пёрышком под черепом, сразу по разуму. От этого прикосновения внутри опять все заледенело в испуганной анестетической заморозке. А ещё показалось, что у статуи под покрывалом на мгновение проявилось лицо. Оно не было узнаваемым, но в нём девушке померещились черты императрицы, Адаши и монахини, которая за лекаркой в тюрьме инквизиции присматривала. Тьма недовольно и даже брезгливо поморщилась.

И тёмный ореол с громким хлопком, вытягивающим остатки воздуха, схлопнулся, пропал, моментально превратившись в точку. Остались лишь испуганно колеблющиеся отблески светильников на стенах, да свербящая нос вонь свежей крови.

Шай поймал девушку за руку, останавливая её.

— Прекрати реветь, — попросил — действительно попросил, а не приказал — блондин. — Ему сейчас и без твоих слёз непросто.

Ведунья послушно кивнула и вытерла мокрый нос о плечо. Руки у неё тазом заняты были. И, между прочим, воду она третий раз меняла. Лекарке уже начинало казаться, что хаш-эд просто обязан умереть от кровопотери. Опыт-то говорил, что ничего смертельного с рогатым не случилось. Но сердце всё равно болезненно сжималось. Ну, ни одно же существо не может выжить, если ему такое кровопускание устроить!

А он ещё шутить пытался, успокаивая Арху.

— Я очень постараюсь, — пообещала ведунья, всхлипнув невпопад, — просто…

Что было просто, она и сама сообразить не могла. Потому что как раз просто нечего не было. После того как Тьма исчезла из храма шаверов, жрец свалился в самом натуральном эпилептическом припадке, что-то ещё и вещая при этом.

Оказывается, ничего полезного служитель Тьмы не сказал. Он не разглядел Ирраша и, придя в себя, только твердил: «Белый занавес, он за стеной Света. Стёртые в кровь лапы бегут…». Объяснить, что это могло значить, жрец сам не брался. Оставалось надеяться на то, что господин Нашкас очутился в плену у светлых. Вряд ли бы он, умерев, оказался где-нибудь, кроме Бездны. А уж прояснить бред про бегущие куда-то лапы и вовсе никто не смог.