Уля отвернулась от меня и, вцепившись пальцами в кружку с чаем, продолжила рассказ, не поднимая взгляда от стола:

– Знаешь, Ром, я прекратила мечтать о большой любви, когда мама заболела. И не потому, что на ее лечение уходила прорва сил, времени и денег. Нет. В какой-то момент мне стало страшно полюбить. Вот так, как мать любила отца, растворяясь в нем, замыкая свою жизнь на одном человеке. Нет, я не могу сказать, что она не перенесла смерть папы. Нам было тяжело, но мы справились, живя и поддерживая друг друга. Вот только если бы при отце мама работала, ей не пришлось бы браться за низкооплачиваемые подработки. Она не стала бы по выходным торговать на рынке. Не заболела бы ангиной. Ангина! Господи, я всегда думала, что это детская болезнь! Ну, что-то вроде: "Не кушай, Уленька, много мороженого, ангину схватишь". А оказалось, что эта зараза, перенесенная на ногах, может дать нешуточные осложнения на сердце. Ты знаешь, что такое эндокардит?

Уля вскинула взгляд и посмотрела мне в глаза, как будто в душу заглянула и все в ней перевернула. Я даже ответить ей нормально не смог, только качнул отрицательно головой.

– Я тоже не знала, но за пару лет болезни матери, еще до того, как ей в итоге дали инвалидность и поставили в очередь на операцию, я перечитала столько справочников по заболеваниям сердца, что, наверное, могла бы диссертацию написать. Для справки тебе: эндокардит – это сочетание стеноза: сужения отверстия между желудочками сердца и сердечной недостаточности – это когда створка клапана меняется и не закрывает до конца вход.

Уля с таким спокойствием рассказывала о болезни мамы, сыпля медицинскими терминами и прогнозами, совсем нерадужными прогнозами, для мамы, что мне захотелось попросить ее замолчать. Как последнему трусу спрятаться от этой стороны жизни: где ребенок так спокойно рассуждает о вероятной смерти своей мамы. Не потому, что дочь плохая, равнодушная и жестокая. А потому что много лет борясь с одной болезнью и вздрагивая на любой внеплановый звонок телефона, устаешь бояться. Когда Оксане Сергеевне стало плохо, Уля испугалась. Господи, конечно, она испугалась. А разговоры… нет, они не страшили мои девочку.

– Вследствие перенесенной на ногах ангины и пошло поражение на сердце, развился проклятый эндокардит. Знаешь, какая жизнь у нас с мамой: перебои в ритме, боли, синие губы, боли при движении, одышка. Эта картина преследует меня уже долгое время, я засыпаю часто под тяжелое мамино дыхание и просыпаюсь ночью, если не слышу его. Хотя это ведь хороший знак – значит, ей сейчас лучше и она спокойно спит, но я каждый раз просыпаюсь в холодном поту. Я вижу, как любимая моя женщина угасает и ничего не могу сделать с этим. Приобретенный порок сердца. Для нас это почти приговор, Ром. А знаешь, что послужило толчком к ухудшению состояния мамы?! Знаешь?

В серых глазах напротив снова закипали слезы, а я сидел и не мог пошевелиться. Черт! Да я даже слово, хоть одно, любое, не мог из себя выдавить!

– Я один раз, один единственный раз со дня смерти папы позволила себе отдохнуть. Повелась на уговоры мамы и моей старой приятельницы, отправилась с ней в бар. Там был наш общий старый знакомый, музыка, немного алкоголя. Понимаешь, Ром? Я всю ночь развлекалась! Как обычная девчонка двадцати пяти лет. Развлекалась, в то время как у мамы подскочило давление и ей стало резко хуже. Магнитные бури, говорили мне врачи, у многих в ту ночь скакало давление. Только для многих, Ром, это не значит, что операцию нужно делать уже сейчас, а не ждать ее восемь месяцев, а приятели, те, с кем я была в том проклятом клубе, не берут трубки телефонов. Господи, я всего лишь хотела попросить денег в долг. Ничего мне больше не надо от людей: ни дружбы, ни любви бывшей, ни общения. Мне просто нужна была помощь… Замену проклятого митрального клапана в сердце мамы мне не осилить самой. Не осилить!

Дальше Уля уже не смогла говорить, она снова плакала, только в этот раз сидя у меня на руках, спрятав лицо в изгибе шеи и судорожно сжимая пальцами ткань футболки. Я же, прижимая девушку, дал себе обещание: сделать все возможное и невозможное, чтобы больше не видеть, как Ульяна вот так надрывно рыдает. Да у меня от ее всхлипов и подвываний у самого ком в горле и сердце сжимается. Не должны девочки так плакать, сколько бы лет им ни было. Не должны!

Говорить Ульке о том, что нет ее вины в ухудшении состояния мамы, не стал. Бесполезно. Сейчас она меня не услышит, а когда успокоится, я не рискну еще раз поднять эту тему. Я все время считал, что Уля слишком отстраненная, закрытая, тихоня. Да если бы я знал, какую боль она носит в себе, какие мысли живут в ее светлой голове и какие страхи рвут девушку изнутри… А ведь у нее хватает сил и улыбаться, и шутить, и следить за неугомонным псом, и готовить для меня, убирать в квартире. Она нашла время познакомиться с моими друзьями и ни разу не опоздала на "работу". Слабый пол? Три ха-ха два раза. Положа руку на сердце, вряд ли я бы в ее возрасте смог настолько держать свои эмоции под контролем. На моей памяти девушка плачет третий раз: из-за пса, идиотки, распустившей руки, и всего один раз из-за страха за маму. Сильная девочка, смелая и с таким стержнем, каким не каждый мужик может похвастать. Не я так точно.

Успокоив Улю, мы с Зевсом отправились на прогулку. С улицы я и позвонил дядь Мише, рассказал все, что узнал об Оксане Сергеевне, пока страшные и непонятные для меня термины не забылись. Медицина со всеми ее зубодробительными названиями была от меня очень далека. Мой уровень лечения: приложить подорожник, если он не помогает, поможет звездочка. Может, поэтому я почти никогда и не болел, организм просто боялся дать слабину.

– Я тебя понял, Ром, дрянь, конечно, а не диагноз. Права твоя зазноба, шансы у ее мамы пятьдесят на пятьдесят. Я дозвонился до дежурного врача вчера, состояние там сейчас стабильное, но вызывает опасение. Оперировать надо, Сергеев. Но быстро не получится.

– И что, ждать восемь месяцев и верить в чудо? – следя за деловитым Зевсом, продолжал разговор, чуть повысив голос.

– Какие месяцы, Ром, не психуй. Ты же хотел без имен все провернуть. Мне нужно подумать, как все сделать, связаться с лечащим врачом пациентки, договориться об операции. Недели две, может, три. В это время бы Оксане вашей под присмотром врачебным быть. Но в стационаре ее долго держать не будут, сам понимаешь.

– За статистику боятся?

– Ром, ну ты как маленький…

– Да как большой я, погоди минутку, – убрав трубку от уха, свистнул псу, который явно заинтересовался кустами шиповника: – Зевс, иди сюда, паршивец, я не буду с пакетом лазить в колючках! Извини, дядь Миш, пес кренделя выделывает. Так что сейчас-то делать с Оксаной Сергеевной?

– Ммм, скажи мне, Ромка, а насколько дорого ты готов участвовать в судьбе этой женщины?

– Хотелось бы остаться при своей квартире и бизнесе, в остальном не вижу причины делать что-то наполовину.

– Угу, понял. Тогда слушай сюда. Есть хороший санаторий для сердечников, с полным медсопровождением. Давай твою подопечную туда определим до операции. Там и присмотрят за ней, и процедуры поделают, и состояние стабилизируют. Я через свою клинику путевку проведу, как по субсидиям, ты деньги переведешь половину. Как об операции договоримся, из санатория дамочку сразу в больницу. А вот потом уже та клиника, что будет оперировать, опять ей путевку даст на три недели на восстановление. Но лучше бы, конечно, подольше. Но там посмотрим с тобой. В общей сложности месяца полтора-два вся канитель продлится. Ну и лекарства нужны будут. Понял?

– Блин, понял, конечно. Спасибо! Если все получится, я твой должник!

– Да погоди ты, должник, я тебе примерные суммы скину чуть позже, скажешь мне, тянешь или нет.

– Разберусь.

– Ну все, Ромка, тогда до связи. Отцу привет передам, скажу, что сын его от скуки вместо девушки себе пса завел. Бывай

– Что? Дядь Миш? Алло? Да, блин! Приколист старый…

Я неверяще смотрел на трубку мобильника. Да не-ет, он этого не сделает. Наверное. У отца же чувство юмора атрофировано напрочь!