Домой вернулся в подавленном состоянии и ничего не ответил на немой вопрос Панарады. Переоделся в сухое и лёг на топчан, отказавшись от еды. Было противно на душе, даже боязно. Могли легко установить, с кем Хаттон встретился в том переулке. Но думать об этом не хотелось. Его бил озноб.

На следующий день Сафрон почувствовал, что серьёзно заболевает. Его немного трясло, он кутался под одеялами, потом его ошпаривал жар, и Панарада с беспокойством следила, как он страдает. В одно из просветов, Сафрон сказал:

— Будут спрашивать обо мне, скажи, что начал болеть, как лодка опрокинулась, но только сейчас болезнь стала сильной. — Он передохнул. — Вот кошель с деньгами. Спрячь и никому не говори о них. О других можешь и сказать.

Он отвалился на подушку, обессилив и покрывшись обильным потом.

Как в тумане ощущал, что с ним кто-то говорил, что-то над ним делали, но все это проходило мимо него в полусознании. Лишь две недели спустя Панарада рассказала, что и как было за эти дни.

— Значит, приходили из фактории? — спрашивал он без особого интереса. — И лекаря присылали? Чудно всё же! И что сказали?

— Что у тебя лихорадка, но странная. Я ничего не понимала, что они говорили. Но вспоминали Хаттона. К чему это?

— А что ты на это говорила?

— Что я о нем ничего не знаю. Мне было стыдно даже слышать его имя. Мы, вроде бы даже совсем незнакомы были, хотя они меня, конечно, видели с ним в фактории.

— Так как же ты могла такое сказать?

— Я сказала, что имени его не знала, а говорила всего ничего. К тому же кто-то из них сказал, что со мной заговаривали ещё два белых. На том всё и кончилось. Тебя жалели.

Сафрон вздохнул с облегчением. Он вспомнил только сейчас, как у него с Хаттоном получилось. И со слугой его. Правда, англичане о нем ничего не говорили. И это вполне естественно. Кто бы занимался туземцем, хоть и слугой англичанина?

Он выздоравливал медленно. Его работник продолжал рыбачить, но доход в это время резко упал. Панарада платила работнику и за продажу и за дополнительную работу без хозяина.

Когда Сафрон достаточно поправился, но оставался ещё дома, Панарада не утерпела от вопроса, спросив:

— Что за деньги ты мне приказал спрятать, сахиб мой? Их так много!

— Они целы? О них никто не спрашивал?

— Целы, целы, мой сахиб! Куда они денутся? И никто о них не спрашивал. А разве должны были?

— Не знаю. Могли и поинтересоваться. Тогда не страшно, что я не успел купить лодку. Можно и потом купить, когда окончательно поправлюсь. Пригласишь ко мне нашего работника, рыбака. Хочу с ним переговорить. Он хорошо с работой справлялся?

— Да, мой сахиб! Очень хорошо. Я ему приплачивала немного, боялась, что у него возникнут желания нас покинуть за прежнюю плату.

— Правильно сделала, моя Пана! Ты у меня соображаешь! А что с Николкой?

— Слава богам, сахиб! Он здоров и бегает на улице.

Сафрон всё же был грустен и мало стремился к общению. Словно его изнутри что-то грызло и тревожило. И неожиданно его тревоги превратились в реальность. Он даже побледнел от страха и безысходности.

— Сахиб мой! — воскликнула она как-то, придя домой в сильном волнении. — Я на базаре видела человека из моего селения. Я так испугалась!

— А что это тебя так напугало? — удивился Сафрон.

— Я не уверена, что он меня узнал, но вполне мог. А это мне не понравилось. Я поспешила домой.

— Но что с того? Почему это тебя так расстроило и испугало? Ты же была почти во всем английском,

— Он на меня посмотрел, я опустила голову и тут же ушла. А вдруг узнал! Ведь я неприкасаемая! Что будет, если он меня все же узнал?

— Не думаю, дорогая моя! Успокойся и не стоит так волноваться. А где деревня твоя, я так и не понял из твоих рассказов.

— Я говорила, сахиб. День пути на юг.

— Кстати, ты никогда не говорила о детях, Пана. Они у тебя были?

Она понурилась и долго молчала и уступила лишь по настоянию Сафрона.

— Незадолго до смерти мужа их забрал наш раджа. За какие-то долги мужа. Мне так тяжело было вспоминать это, что я никогда об этом старалась не говорить, мой сахиб! Прости меня, глупую!

Сафрон вздохнул, и расспрашивать не стал. Он стал думать о том незнакомце, который видел Панараду. Уверенности в том, что он её узнал, не было. Ведь она была так не похожа на ту крестьянку, которую он увидел в купленном домике-хижине. И платье делало её ещё больше непохожей. Однако… Чем чёрт не шутит, и тревога вновь угнездилась внутри, точа и расширяясь.

Прошло больше года. Панарада родила дочь, и та была так похожа на Сафрона глазами, что он тотчас стал боготворить её. Голубые глаза смотрели живо и с любопытством, не то, что у её братика с его большими синими глазами.

Николка был спокойным, немного даже медлительным, и с почти чёрными волосами. А у дочери они были светлые и немного кучерявились, отливая золотыми нитями. И лицом она была светлее и меньше походила на туземцев. Зато оба ребёнка имели одинаковый овал лица, удлинённый и мягкий. Прямые носики приятно посапывали во сне, а проснувшись, Николка тотчас бежал смотреть сестричку и долго неподвижно наблюдал её, явно дивясь и наслаждаясь живой куклой.

— Смотри, Пана, как Николка нежно смотрит на нашу дочурку, — улыбался Сафрон, кивая на сына.

— Да, сахиб. Ему уже пять лет, и он будет заступаться за сестру на улице.

— И в жизни, моя Рада! Так у меня на родине некоторых девушек зовут. Тебе нравится?

Женщина грустно улыбнулась, кивнула и взяла захныкавшую дочь на руки, готовясь покормить грудью.

Сафрон много работал, Панарада копила деньги, складывая на чёрный день, дети быстро подрастали, а время бежало неудержимо и быстро.

— Рада, сколько тебе лет? — спросил однажды Сафрон, и добавил: — Я сам своих лет уже не помню и затрудняюсь сосчитать. Тут года какие-то расплывчатые и незаметно проходят.

Женщина задумалась, подсчитывая.

— Мне кажется, что уже сорок два года минуло. И давно. А тебе, сахиб?

Сафрон тоже задумался. В памяти всплывали картины прошлого — Дон, казаки, Лжедмитрий и «Тушинский вор», в войсках которого они надеялись чего-то добыть для хозяйства на Дону. И побег из Москвы, который и привёл их сюда, в Индию. Странны, непостижимы повороты судьбы! И всё прикинув, он ответил:

— Думаю, Пана, что мне тоже порядочно. Тридцать пять лет определённо есть.

— Какой ты молодой, мой сахиб? Мне так неловко, что так получилось!

— Чего так, женщина? — вскинул он голову и всмотрелся в её чёрные большие глаза под почти сросшимися бровями, чёткими дугами прочертившиеся над ними.

Она смутилась и не ответила, но и так стало ясно, что её беспокоит.

Сафрон притянул её желанное тело и крепко прижал, поцеловал в алчущие губы, несколько темноватые, что единственное, что не очень нравилось казаку.

Сафрон успокоился, ещё немного подумал и молвил, ни для кого не предназначив свои слова:

— Полагаю, что сейчас тысяча шестьсот тринадцатый, или немного больший год. У нас считают годы от сотворения мира, а тут от рождения Христа. Так что мне трудно пересчитать на наше время. Но можно узнать в фактории. Там всё это великолепно знают. Им нужно.

— А нам не обязательно, — опять с грустью ответила Рада.

Торговля Сафрона процветала. Два раза в неделю он привозил рыбу в факторию и продавал по дешёвке, что было приятно чиновникам. Некоторые были с семьями и всячески экономили, готовясь вернуться на родину с деньгами.

Дочь Сафрон настоял назвать Еленой, или Хелен по-английски, что означало «солнечная». Она ведь была светлоголовой и голубоглазой. Рада не очень противилась, но предлагала имя Сунита, и Сафрон предложил дочери дать два имени, заявив решительно:

— Будем называть каждый на свой лад. Это даже интересно. Хелен Сунита!

Прошло почти два года. Никто больше не вспоминал ту злосчастную встречу на базаре.