Владимир Павлович как бы следует этим замечательным словам В. И. Ленина, сохранившим значение живой директивы и в наши дни. Всю свою краеведческую деятельность как литературознатец он посвящает тому, чтобы напоминать современному читателю о редких книгах и полузабытых именах писателей, обо всем, что мы не должны предавать забвению, а брать на вооружение в пути к заветной цели — коммунизму.
«Записки уральского краеведа» как раз такая книга, в которой автор отдает дань тому, что мы должны всегда помнить и не забывать, ибо это страницы славной истории нашего народа, его культуры, его духовного богатства.
А. ШМАКОВ
ВОКРУГ ИМЕНИ ИЛЬИЧА
ЗА АВТОГРАФОМ В. И. ЛЕНИНА
Шел 1921 год. Я директорствовал тогда в Шадринском Научном хранилище (так назывался краеведческий музей). Екатеринбургский губнаробраз командировал меня в Москву на краеведческое совещание.
Я запасся командировочным удостоверением уездного исполкома Советов, где было сказано, что меня уполномочили собирать для Шадринского музея разного рода экспонаты, характеризующие Октябрьскую революцию и ее деятелей, в том числе их автографы. Особенно хотелось шадринцам, чтобы я привез автограф Владимира Ильича.
Моим большим другом в Шадринске был тогда заведующий уездно-городским отделом коммунального хозяйства Ф. М. Брусянин. Он, кстати сказать, много помогал Научному хранилищу. Узнав, что я еду в Москву, предложил встретиться там с его «духовной матерью» Ю. А. Наумовой, заведовавшей отделом правовой защиты детей Наркомпроса РСФСР. Насколько я понял, Ф. М. Брусянин, когда был еще солдатом царской армии, где-то встретился с Ю. А. Наумовой, и она научила моего друга на многое смотреть глазами пролетария. Вот к этой-то работнице Наркомпроса я и привез письмо от Ф. М. Брусянина из Шадринска. Оказалось, Ю. А. Наумова знакома с родными В. И. Ленина, и особенно близко с его сестрой Анной Ильиничной. Ю. А. Наумова сама предложила снабдить меня запиской к Анне Ильиничне.
Анна Ильинична жила с семьей в каком-то большом доме, по-видимому, в бывшей гостинице, как раз напротив Кремля.
Сначала, пока я не подал записку от Ю. А. Наумовой, Анна Ильинична приняла меня, можно сказать, сухо. Но узнав, что моя просьба очень скромна и совершенно необычна, оживилась, усадила меня на стул в какой-то тесной комнатушке. Стала звонить в Кремль. Ответили скоро. Спросила, дома ли Владимир Ильич. Сказали, что куда-то выехал. Анна Ильинична попросила меня зайти к ней в другой раз.
Через день, 8 июня, я снова зашел. Анна Ильинична опять стала звонить. И снова ответили, что Владимир Ильич выехал куда-то.
— Эх! Зайдите через денек. Хорошо?
— Хорошо, хорошо!
Прихожу в третий раз. Анна Ильинична — опять к телефону. И снова неудача.
— Как жаль, что я ничего не смогла для вас сделать!.. Подождите, подождите, я поищу, нет ли чего из старых писем Володи, — все же не с пустыми руками поедете домой.
Анна Ильинична подошла к немудрящему шкафу, вынула пачку писем. Нашла узкий конверт, на котором рукой Владимира Ильича был написан адрес. Вынула из конверта письмо, положила его в пачку, а конверт подала мне.
И как же я был обрадован: ведь в руках у меня строки, написанные самим Ильичем!
Я попросил и Анну Ильиничну дать мне свой автограф. Вместо записной книжки у меня в кармане была старая квитанционная книжка. Оторвал один листочек и чистой стороной подал его Анне Ильиничне. Она взяла карандаш и написала:
«Анна Ильинична Ульянова-Елизарова. Москва, 10 июня 1921 г.»
Анне Ильиничне было тогда уже за пятьдесят. И чудилось, что передо мной — старая сельская учительница, такая простая и деятельно суетливая. Как она горевала, что вот приехал человек из далекой провинции и уедет обратно, не выполнив поручения своих товарищей. И потом так была рада, что сумела выйти из положения.
Когда стал прощаться, Анна Ильинична спросила, куда теперь направляюсь. Я ответил, что на Рождественский бульвар, в гостиницу.
— Так давайте я вас подвезу, — у меня сейчас машина…
Конечно, я поблагодарил и весьма охотно согласился.
В кузове машины сидел молодой человек. «Не сын ли Анны Ильиничны?» — подумал я.
Машина вышла на Петровку, и тут я окончательно простился с Анной Ильиничной и еще раз сердечно поблагодарил ее за подарок шадринцам и за внимание к себе.
Возвратившись из Москвы, я первым делом явился к товарищам и показал драгоценное приобретение для музея.
Автографы Ильича и его сестры заключил под стекло, каждый в особую рамку: ленинский — в золотую, автограф Анны Ильиничны — в рамку из ясеня, а когда в музей приходили посетители, с большим удовольствием рассказывал, как «добывал» эти автографы.
БЛИЖАЙШИЙ СОРАТНИК ИЛЬИЧА
В дореволюционных духовных семинариях преподавалась история русского раскола, так называемого старообрядчества, и религиозного сектантства. Одновременно учили, как вести борьбу с этими явлениями в православной церкви.
Известно, многие секты возникали в качестве протеста против существовавшего в то время государственного режима, а потому привлекали к себе внимание передовых ученых.
В 1900-х годах, когда я был учеником Пермской духовной семинарии, время от времени приходилось читать труды светских исследователей сектантского движения, в том числе Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича.
Потом, когда я с семинарией распростился и учился в светских учебных заведениях, как-то не приходилось встречать эту фамилию. Снова она стала попадаться мне на глаза в качестве подписи управляющего делами Совета Народных Комиссаров, ниже подписи Ленина. Фамилия-то была знакомой, но тогда никак не думалось, что это одно и то же лицо.
В 1930 году в Москве был создан Литературный музей. Основателем его и первым директором был Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич.
Известный советский библиограф Н. В. Здобнов, уроженец Шадринска, был в самых хороших отношениях с Владимиром Дмитриевичем, и когда с 1936 года у меня стали выходить книги по уральскому фольклору, Литературный музей, по совету Н. В. Здобнова, предложил мне делиться фольклорными записями и другими материалами историко-литературного значения. Письма от лица музея всегда подписывал В. Д. Бонч-Бруевич.
Лично познакомиться с В. Д. Бонч-Бруевичем мне довелось лишь незадолго до его смерти, в Москве. Тогда он был директором Музея истории религии Академии наук СССР, помещавшегося в Казанском соборе в Ленинграде. Директорствуя там, он жил в Москве на улице Семашко, в доме № 5.
В переписке с Владимиром Дмитриевичем затрагивались не только деловые, служебные вопросы, но и вопросы личного характера, в чем читатель может убедиться из приводимого здесь письма Бонч-Бруевича от 9 февраля 1953 года.
Больница Санупра Кремля. 9 февраля 1953 г.
В. П. БИРЮКОВУ.
г. Шадринск.
Многоуважаемый Владимир Павлович,
письмо Ваше от 27 января я недавно получил и тотчас же дал распоряжение заведующему рукописным отделением выслать Вам оглавление всего того, что Вы передали нам в первый раз. Присылайте мне все в Москву, что еще наберете на тему антирелигиозную, антицерковную, атеистическую и проч. по профилю нашего Музея вообще, также и по старообрядчеству, сектантству, православию и пр. и пр. «Сны пресвятой богородицы», конечно, тоже нужны… да и вообще все по фольклору, старые рукописи по этому же профилю и пр. То, что я хотел написать о Ленине в связи с фольклором, я сделал и совершенно приготовил к печати. Постараюсь в нынешнем году напечатать, а где именно, еще не знаю. Вы, конечно, высылайте и заговоры, это все нужно для изучения народных верований.
Очень рад, что Вам пришлись по душе мои воспоминания о Мамине-Сибиряке. Большой он был писатель, и большого размаху, весьма одаренный и талантливый человек. Современники (народники) не поняли его и не давали ему дороги, а ведь он чуть ли не первый противопоставил рабочий класс, его жизнь и его борьбу против класса капиталистов и правительственных чиновников, разоблачив тех и других. И это им, народникам, было не по нутру. Большинство его современников не понимали, что рабочий класс, пролетариат, его жизнь и его борьба есть основа прогресса, основа ближайшего будущего. Его современникам эта идея была чужда, кроме такого гения, смотрящего далеко в глубь, в ширь и в будущее нашего народа и революционной борьбы, каким был М. Е. Салтыков-Щедрин.
Вы должны написать, если что знаете о Мамине.
Портрет мой, как только снимусь или пересниму зарисовку художника Яр-Кравченко, Вам вышлю. Хотел бы, чтобы Вы достали № 8 сборника «Звенья». Там я напечатал большую статью о моем сборнике «Избранные произведения русской поэзии» — думаю, что она Вам будет интересна, а также и для современной молодежи. Прочтите ее. А в № 3 «Звенья» есть интересные записки о Пушкине — Долгорукова — его дневник. Вам, любителю русской литературы, будет весьма интересен этот невник. Не знаю, имеются ли еще эти сборники в продаже, может быть, в Москве в Гослитиздате.
Вас интересует моя фамилия. Я мало на этот счет что могу сказать Вам. Знаю лишь то, что слово Бонч — эта означает герб, принадлежность, род. Таких родов была несколько: Бонч-Бруевич, Бонч-Квятковские, Бонч-Осмоловские и еще какой-то Бонч. Если говорить о предках, то мои предки, выходцы из южных славян, кажется, из Сербии переселились в Россию до Ивана Грозного и занимались «ратным» делом, т. е. были военные. При осаде Казани мой предок был «пушкарем», т. е. артиллерийским офицером, чем-то отличился, и ему в его герб, под щитом, были прибавлены, нарисованы груды ядер и пушки. Другие аксессуары состояли из знамен, ружей и штыков, сабель и султанов из страусовых перьев наверху, на щите, кроме того звезды, стоящий лев и еще что-то. Все это я видел давным-давно, у моего покойного отца, у которого хранились, как у старшего в роде, печати и другие документы, причем многие документы на польском языке, так как мои предки жили в Белоруссии в Могилевской и Смоленской губерниях, где им были пожалованы имения, после раздробившиеся в силу многодетности семей предков — у моего деда было девять сыновей и девять дочерей. Такое многодетство было в более ранних поколениях. В этих губерниях вплоть до конца XVIII века государственное делопроизводство велось по закону на польском языке.
Предки мои боролись с унией, не признавали польской юрисдикции, почему сильно враждовали с соседями, польскими магнатами-помещиками, которые стремились ополячить белорусское население. Мой отец 12-ти лет был отдан в школу казеннокоштным в г. Смоленск, откуда за отличное учение, окончив школу топографов, был переведен в Москву, куда направлен в походном порядке, т. е. пешком с воинской частью, следовавшей в Москву.
Здесь он был участником в работе над первым в России геодезическим глобусом, на котором расположена Россия с Сибирью. Эта огромная работа была сделана и вычерчена в 60-х годах топографами в Константиновском Межевом Институте, где после я учился, так же как и старший мой брат, и откуда я был исключен в 1889 г. с волчьим паспортом, среди других четырех старших учеников, за руководство студенческим движением межевиков — воспитанников старших классов Константиновского Межевого Института — и после долгого следствия выслан из Москвы в Курск в 1890 г., где мне было разрешено поступить в Курское Землемерное училище, которое я окончил в 1892 г. и приехал в Москву, где с 1893 г. принялся за революционную деятельность в разных кружках того времени.
Вот Вам краткий ответ на вопрос студентов: Бонч — это герб южных славян, переселявшихся тогда в разные страны. В Сербии и сейчас есть Бончи, а Бруевич — это фамилия: каково ее происхождение и словообразование — не знаю. По гербу нашего древнего рода мы были записаны в шестую родословную дворянскую книгу, от которой я отказался официально и запретил моему отцу вносить туда мое имя, когда достиг совершеннолетия, т. е. 21 года. Я написал об этом мотивированное заявление, что принадлежать к тому сословию, которое имело все время рабов (крепостных), которое являлось опорой монархии, — я принадлежать не желаю, чем, конечно, нанес этому сословию большое оскорбление, вызвал огромное негодование.
Вот все то немногое, что я знаю о своих предках и моей фамилии. Вообще вопросом, какие и чьи «гуси Рим спасли», я никогда не интересовался и вполне согласен со Львом Николаевичем Толстым, который по такому же поводу ответил: я не племенной жеребец, и не охотничья борзая, чтобы интересоваться собой, каких я кровей и какого «племя» мои мать и отец. Я просто самый обыкновенный человек. И знать мне, откуда я и кто мои предки, мне не для чего.
Это очень верный взгляд на вопросы генеалогии и всего остального, с чем она связана. Я счастлив, что на шестнадцатом году был уже замешан в протестующее дело молодых товарищей и вскоре вошел в революционные кружки, а потом участвовал в организации Московского рабочего союза, был с 1894 г. знаком с Владимиром Ильичем, который в то время организовывал в Петербурге «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», приезжал в Москву и останавливался у своей сестры А. И. Елизаровой, с которой я был очень хорошо знаком, и где я впервые встретился и хорошо познакомился с Владимиром Ильичем. И с тех пор и до сего дня я горд тем, что всегда, всю жизнь был активистом в нашей с.-д. революционной работе, был искристом, потом большевиком, коммунистом и таковым желаю умереть, отдав всю свою жизнь, все мои силы, все мои способности моему родному русскому народу. Родившись в Москве в 1873 г., я отдал всего себя нашей революционной, сначала с.-д., потом коммунистической партии и трем революциям, в которых я принимал живейшее участие. В борьбе за честь и славу и радость моей великой родины я готов всегда и сейчас отдать мою седую голову на восьмидесятый год моей счастливой и радостной жизни.
Вам, более молодому поколению, и искренно любимой мною молодежи, поднявшейся огромной мощной порослью во всей нашей социалистической стране, я желаю самых великих благ и подвигов жизни на поприще науки, искусства, техники и всей совокупной воскресшей жизни нашей, втекающей в безбрежные моря всесветлого коммунизма.
Всего Вам наилучшего.
Влад. Бонч-Бруевич».
