На следующее утро они сели на клипер Ост-Индской компании под названием «Меропа», направлявшийся прямо в Кантон. Эти корабли строились с расчетом на скорость, ведь им нужно было как можно быстрее переправлять скоропортящиеся товары туда и обратно, поэтому их оснащали самыми современными серебряными слитками, чтобы ускорить плавание. Робин смутно помнил, что его первое путешествие из Кантона в Лондон десять лет назад заняло почти четыре месяца. Эти клиперы могли совершить такое путешествие всего за шесть недель.

— Волнуешься? — спросила Летти, когда «Меропа» вышла из Лондонского порта через Темзу в открытое море.

Робин не был уверен. С тех пор как они поднялись на борт, он чувствовал себя странно, хотя и не мог дать название своему дискомфорту. То, что он возвращался назад, казалось нереальным. Десять лет назад он был в восторге, когда плыл в Лондон, голова кружилась от мечтаний о мире по ту сторону океана. На этот раз он думал, что знает, чего ожидать. Это пугало его. Он представлял свое возвращение домой с ужасающим предвкушением; страх не узнать собственную мать в толпе. Узнает ли он то, что видит? Вспомнит ли он ее вообще? В то же время перспектива снова увидеть Кантон казалась такой неожиданной и невероятной, что у него возникло странное убеждение: пока они доберутся до Кантона, он уже исчезнет с лица земли.

Еще больше пугала возможность того, что, как только он приедет, его заставят остаться; что Ловелл солгал, и вся эта поездка была затеяна, чтобы вывезти его из Англии; что его навсегда изгонят из Оксфорда и всего, что он знал.

Тем временем предстояло пережить шесть недель в море. Они оказались мучительными с самого начала. Рами и Виктория были похожи на ходячих мертвецов: бледнолицые и нервные, вздрагивающие от малейших звуков и неспособные вести простейшую светскую беседу, не принимая выражение полнейшего ужаса. Ни один из них не был наказан университетом. Никого из них даже не вызвали на допрос. Но, несомненно, подумал Робин, профессор Ловелл, по крайней мере, подозревает их причастность. Чувство вины было написано на их лицах. Сколько же всего знал Вавилон? Сколько знал Гермес? И что случилось с безопасной комнатой Гриффина?

Робин больше всего на свете хотела обсудить все с Рами и Викторией, но у них не было такой возможности. Летти всегда была рядом. Даже ночью, когда они уединялись в своих отдельных каютах, у Виктории не было шансов улизнуть к мальчикам, чтобы не вызвать подозрений у Летти. У них не было другого выбора, кроме как притворяться, что все в порядке, но у них это ужасно получалось. Все они были вялыми, суетливыми и раздражительными. Никто из них не мог разжечь энтузиазм по поводу того, что должно было стать самой захватывающей главой в их карьере. И они не могли завести разговор ни о чем другом; ни одна из их старых шуток или бессодержательных дебатов не приходила на ум, а когда приходила, звучала тяжело и принужденно. Летти — напористая, болтливая и забывчивая — раздражала их всех, и хотя они старались скрыть свое раздражение, ведь это была не ее вина, они не могли не огрызаться, когда она в десятый раз спрашивала их мнение о кантонской кухне.

Наконец она догадалась, что что-то происходит. Через три ночи, после того как профессор Ловелл покинул столовую, она схватила вилку за ужином и потребовала:

— Что со всеми не так?

Рами окинул ее деревянным взглядом.

— Я не понимаю, о чем ты.

— Не притворяйся, — огрызнулась Летти. — Вы все ведете себя странно. Вы не притрагиваетесь к еде, вы коверкаете уроки — я не думаю, что ты даже не притронулся к своему разговорнику, Рами, что забавно, потому что ты уже несколько месяцев говоришь, что готов поспорить, что сможешь имитировать китайский акцент лучше, чем Робин...

— Нас укачало, — промурлыкала Виктория. — Все в порядке? Не все из нас выросли летом на Средиземном море, как ты.

— И я полагаю, что в Лондоне тебя тоже укачало? — с укором спросила Летти.

— Нет, просто устал от твоего голоса, — злобно сказал Рами.

Летти отшатнулась.

Робин отодвинул стул и встал.

— Мне нужен воздух.

Виктория позвала его за собой, но он сделал вид, что не услышал. Он чувствовал себя виноватым за то, что бросил ее и Рами с Летти, что сбежал от катастрофических последствий, но он не мог больше ни минуты находиться за этим столом. Ему было очень жарко и тревожно, словно под одеждой ползали тысячи муравьев. Если он не уйдет, не походит, не пошевелится, то он был уверен, что взорвется.

Снаружи было холодно и быстро темнело. Палуба была пуста, за исключением профессора Ловелла, который курил у носа. Увидев его, Робин чуть было не обернулся — они не проронили друг другу ни слова, кроме любезностей, с самого утра после того, как его схватили, — но профессор Ловелл уже заметил его. Он опустил трубку и жестом пригласил Робина присоединиться к нему. Робин подошла к нему с колотящимся сердцем.

— Я помню, когда ты в последний раз совершал это путешествие. — Профессор Ловелл кивнул на черные, накатывающие волны. — Ты был таким маленьким.

Робин не знал, что ответить, и просто смотрел на него, ожидая продолжения. К его большому удивлению, профессор Ловелл протянул руку и положил ее на плечо Робина. Но прикосновение было неловким, вынужденным; углы были смещены, давление было слишком сильным. Они стояли, напряженные и озадаченные, как два актера перед дагерротипом, сохраняя свои позы только до вспышки света.

— Я верю в новые начинания, — сказал профессор Ловелл. Казалось, он отрепетировал эти слова; они прозвучали так же скованно и неловко, как и его прикосновения. — Я хочу сказать, Робин, что ты очень талантлив. Нам было бы жаль потерять тебя.

— Спасибо, — это было все, что сказал Робин, поскольку он все еще не понимал, к чему все идет.

Профессор Ловелл прочистил горло, затем немного помахал своей трубкой, прежде чем заговорить, как бы выталкивая собственные слова из груди.

— В любом случае, я хочу сказать, что, возможно, мне следовало бы сказать это раньше, я могу понять, если ты чувствуешь... разочарование от меня.

Робин моргнул.

— Сэр?

— Мне следовало бы отнестись к твоей ситуации с большим пониманием. — Профессор Ловелл снова посмотрел на океан. Казалось, ему было трудно смотреть в глаза Робина и говорить одновременно. — Рост за пределами своей страны, оставление всего, что ты знал, адаптация к новой среде, где, я уверен, ты получал меньше заботы и ласки, чем тебе было нужно... Все это повлияло и на Гриффина, и я не могу сказать, что во второй раз я справился с этим лучше. Вы сами несете ответственность за свои неверные решения, но, признаюсь, отчасти я виню себя.

Он снова прочистил горло.

— Я бы хотел, чтобы мы начали все заново. Для тебя — чистый лист, для меня — новое обязательство стать лучшим опекуном. Мы сделаем вид, что последних нескольких дней не было. Мы оставим Общество Гермеса и Гриффина позади. Мы будем думать только о будущем и обо всем славном и блестящем, чего ты достигнешь в Вавилоне. Разве это справедливо?

Робин на мгновение остолбенел. По правде говоря, это была не очень большая уступка. Профессор Ловелл извинился только за то, что иногда был несколько отстраненным. Он не извинился за то, что отказался считать Робина сыном. Он не извинился за то, что позволил своей матери умереть.

Тем не менее, он признал чувства Робина больше, чем когда-либо, и впервые с тех пор, как они поднялись на борт «Меропы», Робин почувствовал, что может дышать.

— Да, сэр, — пробормотал Робин, потому что больше сказать было нечего.

— Очень хорошо. — Профессор Ловелл похлопал его по плечу, жестом настолько неловким, что Робин вздрогнул, и направился мимо него к лестнице. — Спокойной ночи.

Робин повернулся обратно к волнам. Он сделал еще один вдох и закрыл глаза, пытаясь представить, что бы он чувствовал, если бы действительно мог стереть прошедшую неделю. Он был бы в восторге, не так ли? Он бы смотрел на горизонт, устремляясь в будущее, к которому он готовился. И какое захватывающее будущее — успешная поездка в Кантон, изнурительный четвертый год, а затем получение должности в Министерстве иностранных дел или стипендии в башне. Повторные поездки в Кантон, Макао и Пекин. Долгая и славная карьера переводчика от имени короны. В Англии было так мало квалифицированных китаеведов. Он мог стать первым. Он мог наметить столько территорий.