— Это так странно, — сказал Робин. Тогда они уже прошли точку откровенности; они говорили друг с другом без обиняков, не боясь последствий. — Такое ощущение, что я знаю тебя целую вечность.

— Я тоже, — сказал Рами.

— И это бессмысленно, — сказал Робин, который уже был пьян, хотя в сердечном напитке не было алкоголя. — Потому что я знаю тебя меньше дня, и все же...

— Я думаю, — сказал Рами, — это потому, что когда я говорю, ты слушаешь.

— Потому что ты очарователен.

— Потому что ты хороший переводчик. — Рами откинулся назад, опираясь на локти. — Я думаю, что это и есть перевод. Это то же самое, что и говорить. Слушать другого и пытаться увидеть за своими предубеждениями то, что он пытается сказать. Показывать себя миру и надеяться, что кто-то поймет.

Потолок начал осыпаться; сначала потоки камешков, затем целые куски мрамора, обнажая доски, ломая балки. Полки рухнули. Солнечный свет залил комнату, где раньше не было окон. Робин поднял голову и увидел Вавилон, падающий в него и на него, а за ним — предрассветное небо.

Он закрыл глаза.

Но он уже ждал прихода смерти. Теперь он вспомнил об этом — он знал смерть. Не так внезапно, нет, не так жестоко. Но память об ожидании смерти все еще была заперта в его костях; воспоминания о затхлой, жаркой комнате, о параличе, о мечтах о конце. Он помнил тишину. Покой. Когда окна разбились, Робин закрыл глаза и представил себе лицо матери.

Она улыбается. Она произносит его имя.

Виктория Десгрейвс всегда умела выживать.

Главное, как она поняла, — не оглядываться назад. Даже когда она мчится на лошади на север через Котсуолдс, пригнув голову к хлещущим веткам, какая-то часть ее души хочет оказаться в башне, со своими друзьями, чувствуя, как вокруг них рушатся стены. Если они должны умереть, она хочет, чтобы их похоронили вместе.

Но выживание требует разорвать пуповину. Выживание требует, чтобы она смотрела только в будущее. Кто знает, что произойдет сейчас? То, что произошло сегодня в Оксфорде, немыслимо, его последствия невообразимы. Для этого нет исторического прецедента. Наступила развязка. История, в кои-то веки, непостоянна.

Но Виктории знакомо немыслимое. Освобождение ее родины было немыслимым даже тогда, когда оно произошло, потому что никто во Франции и Англии, даже самые радикальные сторонники всеобщей свободы, не верили, что рабы — существа, которые, по их мнению, никогда не подпадали под их категории разумных, обладающих правами, просвещенных людей — потребуют собственного освобождения. Через два месяца после того, как стало известно о восстании в августе 1791 года, Жан Пьер Бриссо, который сам был одним из основателей «Amis des Noirs», заявил во французской Ассамблее, что эта новость должна быть ложной, поскольку, как всем известно, рабы просто не способны на такие быстрые, скоординированные, вызывающие действия. Через год после революции многие все еще верили, что вскоре волнения будут подавлены, что все вернется на круги своя, поскольку нормальное положение означало господство белых над черными.

Они, конечно, ошибались.

Но кто, живя в истории, когда-либо понимает свою роль в гобелене? Большую часть своей жизни Виктория даже не подозревала, что является уроженкой первой в мире черной республики.

Вот все, что она знала до Гермеса:

Она родилась на Гаити (Аити) в 1820 году, в тот самый год, когда король Генрих Кристоф, опасаясь переворота, покончил с собой. Его жена и дочери бежали в дом английского благотворителя в Саффолке. Мать Виктории, служанка изгнанной королевы, отправилась с ними. Она всегда называла это великим бегством и, как только ступила на порог Парижа, больше никогда не вспоминала о Гаити как о доме.

В понимании Виктории история Гаити — это проклятия в ночи; великолепный дворец Сан-Суси, где жил первый чернокожий король Нового Света; люди с оружием; непонятные ей политические разногласия, которые каким-то образом перевернули ее жизнь и отправили ее через Атлантику. В детстве она знала свою родину как место насилия и варварской борьбы за власть, потому что именно так о ней говорили во Франции, и именно в это предпочитала верить ее изгнанная мать.

— Нам повезло, — шептала мать, — что мы выжили.

Но ее мать не пережила Францию. Виктория так и не узнала, как ее мать, свободнорожденная женщина, была отправлена из Саффолка на работу в дом отставного парижского академика, профессора Эмиля Дежардена. Она не узнает, какие обещания давали ей друзья матери, переходили ли деньги из рук в руки. Она знает только, что в Париже, в поместье Дежарденов, им не разрешали уезжать — ведь здесь, как и во всем мире, все еще существовали формы рабства; сумеречное состояние, неписаные, но подразумеваемые правила. И когда ее мать заболела, Дежардины не послали за врачом. Они просто закрыли дверь в ее комнату для больных и ждали снаружи, пока служанка вошла, пощупала дыхание и пульс и объявила, что она умерла.

Тогда они заперли Викторию в шкафу и не выпускали, опасаясь, что болезнь передастся ей. Но зараза все равно захватила остальных членов семьи, и доктора снова были бессильны что-либо сделать, кроме как наблюдать, как болезнь идет своим чередом.

Тем не менее, Виктория выжила. Жена профессора Дежардена выжила. Его дочери выжили. Сам профессор умер, а вместе с ним и единственная связь Виктории с людьми, которые якобы любили ее мать, но при этом каким-то образом продали ее.

Дом пришел в упадок. Мадам Дежарден, тугодумная блондинка, вела плохую отчетность и расточительно тратила деньги. Деньги были на исходе. Они уволили горничную — зачем ее держать, рассуждали они, когда у них есть Виктория? В одночасье в обязанности Виктории вошли десятки дел: поддерживать огонь, полировать серебро, вытирать пыль в комнатах, подавать чай. Но это были не те задачи, к которым ее готовили. Она была воспитана для того, чтобы читать, сочинять и интерпретировать, а не вести домашнее хозяйство, и за это ее ругали и били.

Она не находила утешения от двух маленьких дочерей мадам Дежарден, которые с большим удовольствием объявляли гостям, что Виктория — сирота, которую они спасли из Африки. «Из Занзибара, — пели они в унисон. — Заанзибар!»

Но все было не так уж плохо.

Не так уж плохо, говорили они ей, по сравнению с ее родным Гаити, который был охвачен преступностью, который был доведен до нищеты и анархии некомпетентным и нелегитимным режимом. Тебе повезло, говорили они, что ты здесь, с нами, где все безопасно и цивилизованно.

В это она верила. У нее не было возможности узнать что-то еще.

Она могла бы убежать, но профессор и мадам Дежарден так укрыли ее, так изолировали от внешнего мира, что она даже не подозревала, что имеет законное право быть свободной. Виктория выросла в великом противоречии Франции, граждане которой в 1789 году приняли декларацию прав человека, но не отменили рабство и сохранили право на собственность, в том числе на движимое имущество.

Освобождение было чередой совпадений, изобретательности, находчивости и удачи. Виктория перебирала письма профессора Дежардена, ища документ, доказательство того, что она и ее мать действительно принадлежали ему. Она так и не нашла его. Зато она узнала о Королевском институте перевода, в котором он учился в молодости, куда, собственно, и писал о ней. Он рассказал им о блестящей девочке из его семьи, о ее выдающейся памяти и таланте к греческому и латыни. Он намеревался показать ее в турне по Европе. Может быть, их заинтересует интервью?

Так она создала условия для своей свободы. Когда друзья профессора Дежардена из Оксфорда наконец написали ответ, в котором сообщили, что будут очень рады видеть талантливую мисс Десгрейвс в институте и оплатят дорогу, это было похоже на побег.

Но настоящее освобождение Виктории Дезгрейвс произошло только после того, как она встретила Энтони Риббена. Только после вступления в общество «Гермес» она научилась называть себя гаитянкой. Она научилась гордиться своим языком Kreyòl, обрывочным, полузабытым, едва отличимым от французского. (Мадам Дежарден имела обыкновение шлепать ее всякий раз, когда она говорила на креольском. «Заткнись, — говорила она, — я тебе говорила, ты должна говорить по-французски, по-французски для французов»). Она также узнала, что для большей части остального мира Гаитянская революция была не неудачным экспериментом, а маяком надежды.