Это была, Робин должна была признать, очень убедительная теория мира. Только она, похоже, затрагивала почти все, чем он дорожил.

— Я... я вижу.

— Так почему же ты колеблешься?

Действительно, почему? Робин пытался разобраться в своем замешательстве, найти причину благоразумия, которая не сводилась бы просто к страху. Но это было именно так — страх перед последствиями, страх разрушить великолепную иллюзию Оксфорда, в который он поступил, и который Гриффин только что испортил, прежде чем он смог как следует им насладиться.

— Это так неожиданно, — сказал он. — И я только что встретил тебя, я так многого не знаю.

— В этом и заключается суть тайных обществ, — сказал Гриффин. — Их легко романтизировать. Ты думаешь, что это такой долгий процесс ухаживания — что тебя введут, покажут совершенно новый мир, покажут все рычаги и людей в игре. Если у тебя единственное впечатление о тайных обществах сложилось из романов и ужастиков, то ты, возможно, ожидаешь ритуалов, паролей и тайных встреч на заброшенных складах.

Но все не так, брат. Это не пенни дредфул. Настоящая жизнь грязная, страшная и неопределенная. — Тон Гриффина смягчился. — Ты должен понять, то, о чем я тебя прошу, очень опасно. Люди умирают за эти решетки — я видел, как друзья умирали за эти решетки. Вавилон хотел бы подавить в нас жизнь, и ты не захочешь узнать, что происходит с членами Гермеса, которых они ловят. Мы существуем, потому что мы децентрализованы. Мы не храним всю нашу информацию в одном месте. Поэтому я не могу просить тебя потратить время на изучение всей информации. Я прошу тебя рискнуть и вынести обвинительный приговор.

Впервые Робин заметил, что Гриффин не настолько уверен в себе, не настолько запуган, как это казалось по его быстрой речи. Он стоял, засунув руки в карманы, сгорбив плечи и дрожа от пронизывающего осеннего ветра. И он так заметно нервничал. Он дергался, ерзал; его глаза переводились через плечо каждый раз, когда он заканчивал фразу. Робин был смущен, расстроен, но Гриффин был напуган.

— Так и должно быть, — настаивал Гриффин. — Минимум информации. Быстрые суждения. Я бы с удовольствием показал тебе весь свой мир — честное слово, невесело быть одному — но факт остается фактом: ты студент Вавилона, которого я знаю меньше дня. Возможно, придет время, когда я доверю тебе все, но это будет только тогда, когда ты хорошо себя зарекомендуешь, и когда у меня не останется других вариантов. А пока я рассказал тебе, чем мы занимаемся, и что нам от тебя нужно. Присоединишься ли ты к нам?

Эта аудиенция, понял Робин, подходила к концу. Его просили принять окончательное решение — и если он откажется, подозревал он, тогда Гриффин просто исчезнет из Оксфорда, который он знал, исчезнет в тени так эффектно, что Робин останется в недоумении, не привиделось ли ему все это.

— Я хочу — правда, хочу, но все еще не могу — мне просто нужно время подумать. Пожалуйста.

Он знал, что это расстроит Гриффина. Но Робин был в ужасе. Ему казалось, что его подвели к краю пропасти и сказали прыгать, не давая никаких гарантий. Он чувствовал себя так же, как семь лет назад, когда профессор Ловелл положил перед ним контракт и спокойно попросил подписать свое будущее. Только тогда у него ничего не было, поэтому терять было нечего. На этот раз у него было все — еда, одежда, кров — и никаких гарантий выживания на другом конце.

— Тогда пять дней, — сказал Гриффин. Он выглядел осунувшимся, но не стал упрекать. — Ты получишь пять дней. В саду Мертонского колледжа есть одинокая береза — ты узнаешь ее, когда увидишь. Нацарапай крестик на стволе к субботе, если «да». Не беспокойся, если «нет».

— Всего пять?

— Если к тому времени ты не будешь знать схему этого места, парень, то с тобой вообще ничего не выйдет. — Гриффин похлопал его по плечу. — Ты знаешь дорогу домой?

— Я — нет, вообще-то. — Робин не обращал внимания; он понятия не имел, где они находятся. Здания ушли на задний план, теперь их окружала только зелень.

— Мы в Саммертауне, — сказал Гриффин. — Симпатичный, хотя и немного скучный. Вудсток находится в конце этой зелени — просто поверни налево и иди на юг, пока все не станет знакомым. Мы расстанемся здесь. Пять дней. — Гриффин повернулся, чтобы уйти.

— Подожди — как мне с тобой связаться? — спросил Робин. Теперь, когда уход Гриффина казался неизбежным, ему почему-то не хотелось расставаться. У него возник внезапный страх, что если он упустит Гриффина из виду, то тот может исчезнуть навсегда, что все это окажется сном.

— Я же говорил тебе, что это не так, — сказал Гриффин. — Если на дереве есть крест, я до тебя доберусь. Это дает мне страховку на случай, если ты окажешься информатором, понимаешь?

— Тогда что я должен делать в это время?

— Что ты имеешь в виду? Ты все еще студент Вавилона. Веди себя как студент. Ходи на занятия. Ходи выпивать и участвуй в драках. Нет — ты мягкий. Не ввязывайся в драки.

— Я... хорошо. Хорошо.

— Что-нибудь еще?

Что-нибудь еще? Робин хотел рассмеяться. У него была тысяча других вопросов, ни на один из которых, как он думал, Гриффин не ответит. Он решил рискнуть только на один.

— Он знает о тебе?

— Кто?

— Наш... профессор Ловелл.

— А. — На этот раз Гриффин не стал бездумно сыпать ответами. На этот раз он сделал паузу, прежде чем заговорить. — Я не уверен.

Это удивило Робина.

— Ты не знаешь?

— Я покинул Вавилон после третьего курса, — тихо сказал Гриффин. — Я был с Гермесом с самого начала, но я был внутри, как и ты. Потом что-то случилось, и это было уже небезопасно, поэтому я сбежал. И с тех пор я... — Он запнулся, затем прочистил горло. — Но это не важно. Все, что тебе нужно знать, это то, что тебе, вероятно, не стоит упоминать мое имя за ужином.

— Ну, это само собой разумеется.

Гриффин повернулся, чтобы уйти, сделал паузу, затем повернулся обратно.

— Еще один вопрос. Где ты живешь?

— Хм? Юнив — мы все в Университетском колледже.

— Я знаю это. Какая комната?

О. Робин покраснел.

— Номер четыре, Мэгпай Лейн, комната семь. Дом с зеленой крышей. Я в углу. С наклонными окнами, выходящими на часовню Ориел.

— Я знаю. — Солнце уже давно село. Робин больше не могла видеть лицо Гриффина, наполовину скрытое тенью. — Раньше это была моя комната.

Вводный класс профессора Плейфэра по теории перевода собирался по утрам во вторник на пятом этаже башни. Они едва успели сесть, как он начал читать лекцию, наполняя тесную аудиторию своим рокочущим голосом шоумена.

— К настоящему времени каждый из вас свободно владеет по меньшей мере тремя языками, что само по себе является подвигом. Однако сегодня я постараюсь донести до вас уникальную сложность перевода. Подумайте, как сложно просто сказать слово «привет». Казалось бы, «здравствуйте» — это так просто! Бонжур. Чао. Hallo. И так далее, и так далее. Но, скажем, мы переводим с итальянского на английский. В итальянском языке ciao может использоваться при приветствии или при расставании — оно не указывает ни на то, ни на другое, а просто обозначает этикет в точке контакта. Оно происходит от венецианского s-ciào vostro, что означает что-то вроде «ваш покорный слуга». Но я отвлекаюсь. Дело в том, что когда мы переводим ciao на английский — например, если мы переводим сцену, в которой персонажи расходятся, — мы должны учесть, что ciao было сказано как прощание. Иногда это очевидно из контекста, но иногда нет — иногда мы должны добавить новые слова в наш перевод. Итак, все уже сложно, а мы еще не перешли от приветствия.

Первый урок, который усваивает любой хороший переводчик, заключается в том, что не существует корреляции один к одному между словами или даже понятиями одного языка и другого. Швейцарский филолог Иоганн Брайтингер, утверждавший, что языки — это всего лишь «наборы абсолютно эквивалентных слов и выражений, которые взаимозаменяемы и полностью соответствуют друг другу по смыслу», ужасно ошибался. Язык не похож на математику. И даже математика различается в зависимости от языка* — но к этому мы вернемся позже.