— Стоп! — крикнула Виктория. Слезы текли по ее лицу. — Прекрати, никто не виноват, мы просто... Я должна была знать лучше. Мы не должны были приходить.

— Мне жаль, — сказала Летти очень тоненьким голосом. — Виктория, милая, я не...

— Все в порядке. — Виктория покачала головой. — Нет причин, почему ты... неважно. — Она тяжело вздохнула. — Давай просто уйдем отсюда, пожалуйста? Я хочу домой.

— Домой? — Рами остановился. — Что значит домой? Это ночь для празднования.

— Ты с ума сошел? Я иду спать. — Виктория ковырялась в юбке своего платья, теперь грязного, в самом низу. — И я выберусь из этого, я избавлюсь от этих дурацких рукавов...

— Нет, не избавишься. — Рами легонько подтолкнул ее в сторону Хай-стрит. — Ты нарядилась для бала. Ты заслуживаешь бала. Так давай устроим его.

По плану Рами они должны были провести ночь на крыше Вавилона — вчетвером, с корзинкой сладостей (на кухне было очень легко украсть, если вы выглядели как персонал) и телескопом под ясным ночным небом.* Но когда они свернули за угол на Зеленую, то увидели свет и движущиеся силуэты в окнах первого этажа. Там кто-то был.

Летти начала было говорить, но Рами легко вскочил на ступеньки и толкнул дверь.

В вестибюле, заполненном студентами и аспирантами, горели гирлянды. Робин узнала среди них Кэти О'Нелл, Вимала Сринивасана и Илзе Деджиму. Кто-то танцевал, кто-то болтал с бокалами в руках, а кто-то стоял, склонив голову над рабочими столами, притащенными с восьмого этажа, и пристально смотрел, как аспирант вытравливает гравировку на серебряном слитке. Что-то загудело, и комната наполнилась ароматом роз. Все зааплодировали.

Наконец кто-то заметил их.

— Третьекурсники! — крикнул Вимал, махая им рукой. — Почему вы так долго?

— Мы были в колледже, — сказал Рами. — Мы не знали, что здесь будет частная вечеринка.

— Вы должны были пригласить их, — сказала темноволосая немецкая девушка, которую, по мнению Робина, звали Минна. Она пританцовывала на месте, пока говорила, и ее голова сильно покачивалась влево. — «Как жестоко с вашей стороны, что вы отпустили их на это ужасное шоу.

— Человек не может оценить рай, пока не познает ад, — сказал Вимал. — Откровения. Или Марка. Или что-то в этом роде.

— Этого нет в Библии, — сказала Минна.

— Ну, — пренебрежительно сказал Вимал, — я не знаю.

— Это было жестоко с твоей стороны, — сказала Летти.

— Поторопись, — позвал Вимал через плечо. — Дайте девушке вина.

Стаканы были переданы по кругу; портвейн был налит. Вскоре Робин был очень приятно пьян, голова гудела, конечности плавали. Он прислонился к полкам, слегка запыхавшись от вальса с Викторией, и наслаждался чудесным зрелищем. Вимал теперь сидел на столе и танцевал энергичную джигу с Минной. На противоположном столе Мэтью Хаундслоу, обладатель самой престижной в этом году стипендии для аспирантов, делал надпись на серебряном бруске, отчего по комнате запрыгали яркие шары розового и фиолетового света.

— Ибашо, — сказала Илзе Дедзима.

Робин повернулся к ней. Она никогда не обращалась к нему раньше; он не был уверен, что она хотела обратиться к нему. Но вокруг больше никого не было.

— Pardon?

— Ибашо, — повторила она, покачиваясь. Ее руки плавали перед ней, то ли танцуя, то ли дирижируя музыкой, он не мог определить, что именно. Если уж на то пошло, он вообще не мог понять, откуда доносится музыка. — Это не очень хорошо переводится на английский. Это означает «местонахождение». Место, где человек чувствует себя как дома, где он чувствует себя самим собой.

Она написала для него в воздухе иероглифы кандзи — 居场所 — и он узнал их китайские эквиваленты. Иероглиф, обозначающий место жительства. Иероглифы, обозначающие место.

В последующие месяцы, когда бы он ни вспоминал эту ночь, он мог ухватить лишь горстку четких воспоминаний — после трех стаканов портвейна все превратилось в приятную дымку. Он смутно помнил, как танцевал под какую-то неистовую кельтскую мелодию на сдвинутых вместе столах, потом играл в какую-то языковую игру, в которой было много криков и быстрых рифм, и смеялся так сильно, что болели бока. Он вспомнил, как Рами сидел с Викторией в углу и глупо пародировал профессоров, пока у нее не высохли слезы, а потом, пока они оба не расплакались от смеха. «Я презираю женщин, — произнес Рами суровым монотоном профессора Крафт. — Они взбалмошны, легко отвлекаются и вообще не подходят для такой строгой учебы, какой требует академическая жизнь».

Он вспомнил английские фразы, которые невольно всплывали в его памяти, пока он наблюдал за весельем; фразы из песен и стихотворений, смысл которых он не совсем понимал, но которые выглядели и звучали правильно — и, возможно, именно это и есть поэзия? Смысл через звук? Через написание? Он не мог вспомнить, просто ли он подумал об этом, или он задавал этот вопрос вслух каждому, кто попадался ему на пути, но он обнаружил, что поглощен вопросом «Что такое светлая фантазия?»

И он вспомнил, как глубокой ночью сидел на лестнице с Летти, которая безудержно рыдала ему в плечо. Я хочу, чтобы он увидел меня, — повторяла она сквозь икоту. Почему он не хочет меня видеть? И хотя Робин мог придумать множество причин — потому что Рами был в Англии смуглым человеком, а Летти — дочерью адмирала; потому что Рами не хотел, чтобы его застрелили на улице; или потому что Рами просто не любил ее так, как она его, и она ошибочно принимала его общую доброту и показное радушие за особое внимание, потому что Летти была из тех девушек, которые привыкли и всегда ожидали особого внимания, — он знал, что лучше не говорить ей правду. Летти нужен был не честный совет, а кто-то, кто утешит и полюбит ее и даст ей если не внимание, которого она жаждала, то хоть какое-то его подобие. Поэтому он позволил ей всхлипывать, прижимаясь к нему, промокая слезами рубашку спереди, и поглаживал ее по спине, бездумно бормоча, что не понимает — неужели Рами был дураком? Что в ней не нравилось? Она была великолепна, великолепна, ей позавидовала бы сама Афродита — действительно, сказал он, она должна чувствовать себя счастливой, что ее еще не превратили в муху. Это заставило Летти хихикнуть, что несколько остановило ее плач, и это было хорошо; это означало, что он сделал свою работу.

У него было странное ощущение, что он исчезает, когда говорит, исчезает на фоне картины, изображающей историю, которая, должно быть, стара как история. И, возможно, дело было в выпивке, но его завораживало то, как он словно уплывал за пределы себя, наблюдая с навеса, как ее икающие всхлипы и его бормотание смешиваются, плывут и превращаются в струйки конденсата на холодных витражных стеклах.

К тому времени, когда вечеринка закончилась, все они были очень пьяны — кроме Рами, который все равно был пьян от усталости и смеха, — и это была единственная причина, по которой казалось хорошей идеей побродить по кладбищу за Сент-Джайлсом, выбрав длинный путь на север, туда, где жили девушки. Рами пробормотал тихое ду"а, и они прошли через ворота. Сначала это казалось большим приключением: они спотыкались друг о друга, смеялись, обходя надгробия. Но потом воздух, казалось, очень быстро изменился. Тепло уличных фонарей померкло, тени от надгробий вытянулись в длину и сместились, как бы скрывая присутствие некоего существа, которое не хотело их там видеть. Робин почувствовала внезапный, леденящий душу страх. Прогулка по кладбищу не была запрещена, но внезапно вторжение на территорию кладбища в таком состоянии показалось ему ужасающим нарушением.

Рами тоже почувствовал это.

— Давайте поторопимся.

Робин кивнул. Они стали быстрее пробираться среди надгробий.

— Не надо было выходить сюда после Магриба, — пробормотал Рами. — Надо было послушать маму...

— Подождите, — сказала Виктория. — Летти все еще... Летти?

Они обернулись. Летти отстала на несколько рядов. Она стояла перед надгробием.

— Смотри. — Она указала, ее глаза расширились. — Это она.