Робин уставился на него.

— Что происходит?

— Сегодня утро понедельника, болван. — Рами уже был одет в черную мантию, в руках у него была шапочка. — Мы должны быть в башне через двадцать минут.

Они успели вовремя, но с трудом; они наполовину бежали по зелени площади к институту, мантии развевались на ветру, когда колокола прозвонили девять.

На зеленой площадке их ждали два стройных юноши — вторая половина их группы, предположил Робин. Один из них был белым, другой — черным.

— Привет, — сказал белый, когда они подошли. — Вы опоздали.

Робин уставился на нее, пытаясь отдышаться.

— Ты девушка.

Это был шок. Робин и Рами выросли в стерильной, изолированной среде, вдали от девочек своего возраста. Женское начало было идеей, существовавшей в теории, предметом романов или редким явлением, которое можно было увидеть мельком на другой стороне улицы. Лучшее описание женщин, которое Робин знал, содержалось в трактате миссис Сары Эллис, который он однажды пролистал,* и который называл девочек «нежными, обидчивыми, деликатными и пассивно приветливыми». В понимании Робина, девушки были загадочными субъектами, наделенными не богатой внутренней жизнью, а качествами, которые делали их потусторонними, непостижимыми, а возможно, и вовсе не людьми.

— Извините... то есть, здравствуйте, — пролепетал он. — Я не хотел... в общем...

Рами был менее утонченным.

— Почему вы девушки?

Белая девушка одарила его таким презрительным взглядом, что Робин попятился от Рами.

— Ну, — сказала она, — я полагаю, мы решили быть девочками, потому что для того, чтобы быть мальчиками, нужно отказаться от половины клеток мозга.

— Университет попросил нас одеться так, чтобы не расстраивать и не отвлекать молодых джентльменов, — объяснила чернокожая девушка. Ее английский сопровождался слабым акцентом, который, по мнению Робина, напоминал французский, хотя он не был уверен. Она покачала перед ним левой ногой, демонстрируя брюки, такие хрустящие и строгие, что казалось, будто они были куплены вчера. — Не все факультеты так либеральны, как Институт перевода, вы же видите.

— Неудобно? — спросил Робин, пытаясь доказать отсутствие предрассудков. — Носить брюки, я имею в виду?

— Вообще-то нет, поскольку у нас две ноги, а не рыбьи хвосты. — Она протянула ему руку. — Виктория Десгрейвс.

Он пожал ее.

— Робин Свифт.

Она изогнула бровь.

— Свифт? Но, конечно же...

— Летиция Прайс, — вмешалась белая девушка. — Летти, если хотите. А ты?

— Рамиз. — Рами наполовину протянул руку, как бы не зная, хочет ли он прикасаться к девушкам или нет. Летти решила за него и пожала ему руку; Рами поморщился от дискомфорта. — Рамиз Мирза. Рами — для друзей.

— Привет, Рамиз. — Летти огляделась вокруг. — Значит, мы вся когорта.

Виктория немного вздохнула.

— Ce sont des idiots, — сказала она Летти.

— Я с этим полностью согласна, — пробормотала Летти в ответ.

Они обе разразились хихиканьем. Робин не понимал по-французски, но отчетливо чувствовал, что его осудили и признали неубедительным.

— Вот вы где.

От дальнейшего разговора их спас высокий, стройный чернокожий мужчина, который пожал всем руки и представился Энтони Риббеном, аспирантом, специализирующимся на французском, испанском и немецком языках.

— Мой опекун считал себя романтиком, — объяснил он. — Он надеялся, что я последую его страсти к поэзии, но когда выяснилось, что у меня не просто мимолетный талант к языкам, он отправил меня сюда.

Он сделал выжидательную паузу, что побудило их назвать свои языки.

— Урду, арабский и персидский, — сказал Рами.

— Французский и креотль, — сказала Виктория. — Я имею в виду — гаитянский креольский, если вы считаете, что это считается.

— Это считается, — весело сказал Энтони.

— Французский и немецкий, — сказала Летти.

— Китайский, — сказал Робин, чувствуя себя несколько неадекватно. — И латынь, и греческий.

— Ну, у нас у всех есть латынь и греческий, — сказала Летти. — Это вступительное требование, не так ли?

Щеки Робина раскраснелись; он не знал.

Энтони выглядел забавным.

— Хорошая многонациональная группа, не так ли? Добро пожаловать в Оксфорд! Как вам здесь?

— Прекрасно, — сказала Виктория. — Хотя... Я не знаю, это странно. Это не совсем похоже на реальность. Такое ощущение, что я в театре и жду, когда опустятся занавесы.

— Это не проходит. — Энтони направился к башне, жестом приглашая их следовать за ним. — Особенно после того, как вы пройдете через эти двери. Они попросили меня показать вам Институт до одиннадцати, а потом я оставлю вас с профессором Плэйфер. Вы впервые окажетесь внутри?

Они посмотрели на башню. Это было великолепное здание — сверкающее белое здание, построенное в неоклассическом стиле, высотой в восемь этажей, окруженное декоративными колоннами и высокими витражными окнами. Оно доминировало на Хай-стрит, и по сравнению с ним соседние библиотека Рэдклиффа и университетская церковь Святой Марии Девы выглядели довольно жалкими. Рами и Робин проходили мимо него бесчисленное количество раз за выходные, вместе восхищаясь им, но всегда издалека. Они не осмеливались подойти. Не тогда.

— Великолепно, не правда ли? — Энтони вздохнул с удовлетворением. — К этому зрелищу никогда не привыкнешь. Добро пожаловать в ваш дом на следующие четыре года, хотите верьте, хотите нет. Мы называем его Вавилонем.

— «Вавилон», — повторил Робин. — Так вот почему?..

— Почему они называют нас баблерами? — Энтони кивнул. — Шутка стара, как сам институт. Но какой-то первокурсник в Баллиоле думает, что он впервые придумал ее в сентябре, и поэтому мы обречены на это громоздкое прозвище уже несколько десятилетий.

Он бодро зашагал вверх по парадным ступеням. Наверху на камне перед дверью была высечена синяя и золотая печать — герб Оксфордского университета. Dominus illuminatio mea, гласила она. Господь — мой свет. Как только нога Энтони коснулась печати, тяжелая деревянная дверь распахнулась сама собой, открывая золотистое, залитое светом внутреннее пространство с лестницами, суетящимися учеными в темных халатах и множеством книг.

Робин приостановился, слишком ошеломленный, чтобы идти дальше. Из всех чудес Оксфорда Вавилон казался самым невозможным — башня вне времени, видение из сна. Эти витражи, этот высокий, внушительный купол; казалось, все это было снято с картины в столовой профессора Ловелла и перенесено на эту серую улочку. Просвет в средневековом манускрипте; дверь в сказочную страну. Казалось невозможным, что они приходят сюда каждый день на занятия, что у них вообще есть право войти сюда.

И все же он стоял здесь, прямо перед ними, и ждал.

Энтони поманил их, сияя.

— Ну, заходите. Бюро переводов всегда были незаменимыми инструментами — а может быть, и центрами — великих цивилизаций. В 1527 году Карл V Испанский создал Секретариат переводчиков языков, сотрудники которого жонглировали более чем дюжиной языков для управления территориями его империи. Королевский институт перевода был основан в Лондоне в начале семнадцатого века, хотя в свой нынешний дом в Оксфорде он переехал только в 1715 году после окончания войны за испанское наследство, после чего британцы решили, что будет разумно обучать молодых парней языкам колоний, которые испанцы только что потеряли. Да, я все это выучил наизусть, и нет, я этого не писал, но я провожу эту экскурсию с первого курса благодаря своей огромной личной харизме, так что у меня неплохо получается. Через фойе сюда.

Энтони обладал редким умением плавно говорить, шагая задом наперед.

— До Вавилона восемь этажей, — сказал он. — Книга Джубилис утверждает, что историческая Вавилонская башня достигала высоты более пяти тысяч локтей — это почти две мили, что, конечно, невозможно, но наш Вавилон — самое высокое здание в Оксфорде, а возможно, и во всей Англии, за исключением собора Святого Павла. Наша высота почти триста футов, не считая подвала, то есть наша общая высота в два раза больше, чем у Библиотеки Рэдклиффа...