— Мирза действительно означает «принц»? — спросил Робин, услышав, как Рами в третий раз говорит об этом продавцу.

— Конечно. Ну, на самом деле это титул — он происходит от персидского Amīrzādeh, но «принц» достаточно близко.

— Тогда ты?..

— Нет. — Рами фыркнул. — Ну, возможно, когда-то. Это семейная история, во всяком случае; мой отец говорит, что мы были аристократами при дворе Великих Моголов, или что-то в этом роде. Но больше нет.

— Что случилось?

Рами посмотрел на него долгим взглядом.

— The British, Birdie. Не отставай.

В тот вечер они заплатили слишком много денег за корзину с булочками, сыром и сладким виноградом, которую принесли на пикник на холм в Южном парке в восточной части кампуса. Они нашли тихое местечко возле зарослей деревьев, достаточно уединенное, чтобы Рами мог совершать молитву на закате, и сидели, скрестив ноги, на траве, раздвигая хлеб голыми руками и расспрашивая друг друга о своей жизни с нетерпением мальчиков, которые в течение многих лет считали себя единственными в подобной ситуации.

Рами очень быстро догадался, что профессор Ловелл был отцом Робина.

— Должно быть, так? Иначе почему он так скрытничает? И иначе, как он узнал твою мать? Он знает, что ты знаешь, или он действительно пытается это скрыть?

Робина встревожила его откровенность. Он так привык игнорировать этот вопрос, что было странно слышать, как он описывается в таких прямых выражениях.

— Я не знаю. Ни о чем из этого, я имею в виду.

— Хм. Он похож на тебя?

— Немного, я думаю. Он преподает здесь, занимается восточноазиатскими языками — ты его встретишь, увидишь.

— Ты никогда не спрашивал его об этом?

— Я никогда не пытался, — сказал Робин. — Я . . . Я не знаю, что бы он сказал. Нет, это была неправда. Я имею в виду, я просто не думаю, что он бы ответил.

К тому моменту они были знакомы меньше суток, но Рами достаточно хорошо видел лицо Робина, чтобы не поднимать эту тему.

Рами был гораздо более откровенен в отношении своей биографии. Первые тринадцать лет своей жизни он провел в Калькутте, будучи старшим братом трех младших сестер в семье богатого набоба по имени сэр Гораций Уилсон, а следующие четыре — в сельской усадьбе в Йоркшире, поскольку впечатлил Уилсона, читал греческий и латынь и старался не выцарапать глаза от скуки.

— Повезло, что ты получил образование в Лондоне, — сказал Рами. — По крайней мере, тебе было куда пойти на выходных. Все мое отрочество — это холмы и болота, и ни одного человека моложе сорока на виду. Ты когда-нибудь видел короля?

Это был еще один талант Рами: он так ловко переключался с одной темы на другую, что Робин с трудом поспевал за ним.

— Вильгельма? Нет, не совсем, он не часто появляется на публике. Особенно в последнее время, после фабричного закона и закона о бедных — реформаторы постоянно устраивали беспорядки на улицах, это было бы небезопасно.

— Реформаторы, — ревниво повторил Рами. — Повезло тебе. Все, что случалось в Йоркшире, — это пару браков. Иногда куры вылетали, в хороший день.

— А я вот в этом не участвовал, — сказал Робин. — Мои дни были довольно однообразными, если честно. Бесконечная учеба — все для подготовки к поступлению сюда.

— Но теперь мы здесь.

— Выпьем за это. — Робин со вздохом откинулся на спинку стула. Рами передал ему чашку — он смешал сироп бузины с медом и водой, — и они, прихлебывая, выпили.

С их точки обзора в Южном парке можно было наблюдать за всем университетом, затянутым золотым покрывалом заката. От этого света глаза Рами светились, а его кожа сияла, как начищенная бронза. У Робина возник абсурдный порыв прижать ладонь к щеке Рами; он и в самом деле наполовину поднял руку, прежде чем его сознание подхватило тело.

Рами взглянул на него сверху вниз. Завиток черных волос упал ему на глаза. Робин нашел это абсурдно очаровательным.

— Ты в порядке?

Робин откинулся на локти, окинув взглядом город. Профессор Ловелл был прав, подумал он. Это было самое прекрасное место на земле.

— Я в порядке, — сказал он. — Я в полном порядке.

Другие жители дома № 4 по Мэгпай-лейн заполнили квартиру за выходные. Никто из них не был студентом-переводчиком. Они представились, как только въехали в дом: Колин Торнхилл, широкоглазый и пылкий солиситор-стажер, который говорил только полными фразами и о себе; Билл Джеймсон, приветливый рыжий парень, который учился на хирурга и, казалось, был вечно озабочен тем, сколько все стоит; и в конце коридора пара братьев-близнецов, Эдгар и Эдвард Шарп, которые учились на втором курсе, номинально получая образование по классике, но, как они громко заявили, их больше «интересовал социальный аспект, пока мы не вступим в наследство».

В субботу вечером они собрались, чтобы выпить в общей комнате, примыкающей к общей кухне. Билл, Колин и Шарпы сидели за низким столиком, когда вошли Рами и Робин. Им сказали прийти в девять, но вино явно уже давно текло — пустые бутылки валялись на полу вокруг них, а братья Шарп сидели, прислонившись друг к другу, и оба были заметно пьяны.

Колин рассуждал о различиях между студенческими мантиями.

— По мантии можно узнать о человеке все, — важно сказал он. У него был своеобразный, слишком громкий, подозрительно преувеличенный акцент, который Робин не мог определить, но он ему очень не нравился. — Платье холостяка завязывается на локте и заканчивается в виде точки. Платье джентльмена-соотечественника — шелковое, с косыми рукавами. Платье простолюдина не имеет рукавов и имеет завязки у плеча, и вы можете отличить слуг от простолюдинов, потому что их платья не имеют завязок, а их шапочки не имеют кисточек....

— Боже правый, — сказал Рами, садясь. — Он все это время говорил об этом?

— В течение десяти минут, по крайней мере, — сказал Билл.

— О, но правильная академическая одежда имеет первостепенное значение, — настаивал Колин. — Так мы демонстрируем свой статус оксфордцев. Считается одним из семи смертных грехов носить обычную твидовую кепку с мантией или использовать трость с мантией. А однажды я слышал о парне, который, не зная видов мантии, сказал портному, что он ученый, поэтому, конечно, ему нужна ученая мантия, но на следующий день его со смехом выгнали из зала, когда выяснилось, что он не ученый, потому что не получил никакой стипендии, а просто платящий простолюдин....

— Так какие же мантии мы носим? — вклинился Рами. — Чтобы я знал, правильно ли мы сказали нашему портному.

— Зависит от обстоятельств, — сказал Колин. — Ты джентльмен-коммонер или слуга? Я плачу за обучение, но не все платят — какие у тебя договоренности с казначеем?

— Не знаю, — сказал Рами. — Как ты думаешь, черные мантии подойдут? Я знаю только, что у нас есть черные.

Робин фыркнул. Глаза Колина слегка выпучились.

— Да, но рукава...

— Отстань от него, — сказал Билл, улыбаясь. — Колин очень озабочен статусом.

— Здесь очень серьезно относятся к мантии, — торжественно сказал Колин. — Я прочитал об этом в своем путеводителе. Они даже не пустят вас на лекции, если вы не будете одеты соответствующим образом. Так вы джентльмен-коммонер или слуга?

— Ни то, ни другое. — Эдвард повернулся к Робину. — Вы баблеры, не так ли? Я слышал, что все баблеры получают стипендии.

— «Баблеры»? — повторил Робин. Это был первый раз, когда он слышал этот термин.

— Институт перевода, — нетерпеливо сказал Эдвард. — Вы должны быть там, верно? Иначе они не пускают таких, как вы.

— Мы? — Рами приподнял бровь.

— Так кто же вы, в любом случае? — резко спросил Эдгар Шарп. Казалось, он вот-вот заснет, но теперь он с усилием поднялся на ноги, прищурившись, словно пытаясь разглядеть Рами сквозь туман. — Негр? Турок?

— Я из Калькутты, — огрызнулся Рами. — Что делает меня индийцем, если хотите.

— Хм, — сказал Эдвард.

— Лондонские улицы, где мусульманин в тюрбане, бородатый еврей и шерстяной африканец встречаются со смуглым индусом, — сказал Эдгар певучим тоном. Рядом с ним его близнец фыркнул и сделал еще один глоток портвейна.