Но она вытянула перед собой руки, прогнулась в пояснице и тихонько простонала:

- Хочу так, Сашенька…

Ну как он ей отказать может? Хочет любимая женщина так – значит, будет так.

Так, да не так.

Когда-то давно, в детстве, Саша проводил лето у бабушки и дедушки в деревне. И там городской мальчишка увидел, как бык кроет корову. Ну, точнее, Сашка не знал, что это так называется – это ему потом дед объяснил. Так началось знакомство Александра Оболенского с этой взрослой стороной жизни.

Вот и сейчас он Саню покрыл. Укрыл. Собой укрыл.

Казалось бы, поза была той же, что и в предыдущий раз. Но смысл… смысл, наполнение были совершенно иными. Не было удержания за талию, не было ударов мужских бедер о женские ягодицы, не было яростных и грубых толчков. Саша поставил свои прямые руки по обе стороны от ее, согнутых в локтях. Накрыл ее сверху своим телом, укрывая, укутывая, пряча ото всех. Моя, только моя. Прижался, как мог. И двигаться они стали вместе. Он мягко подавался бедрами вперед, словно начиная волну. И она  эту волну принимала, принимала и вбирала его в себя дальше, глубже. А потом изумительным плавным движением  подавала бедрами назад, отдавая волну назад. И уже он принимал, вжимаясь сильнее в горячее узкое лоно. И снова  - он подает, она принимает, она подает, он принимает. Словно единая гладкая сладкая волна качает их.

Он отводит носом волосы и прижимается губами к уху. Волна обретает звук  - мужской низкий голос шепчет в женское ухо то, что предназначено только для двоих, когда они становятся одной волной. Потом слышатся женские всхлипы и бессвязный шепот. Потом  - стоны, мужской и женский. А потом все тонет под напором мощной волны сладкой судороги. И в золотистом свете почти весеннего послеполуденного солнца на простынях остаются двое, истомлённых и сплетенных.

***

Саня уже, оказывается, привычным движением уложила ладонь Саше на грудь, уперлась в нее подбородком и принялась смотреть на любимое лицо. Саша лежал с закрытыми глазами и лишь губы его слегка двигались – то ли улыбнуться хочет, то ли сказать что-то, но будто сил не хватает. Так и у нее во всем теле истома такая, что шевелиться не хочется…

Как мгновенно все переменилось.  Еще утром… еще какой-то час назад… Все в ее жизни было совсем-совсем иначе. Последние несколько недель Саниной жизни походили на тягучий утомительный сон. Когда все бессмысленно, в событиях отсутствует логика и ты бессилен – даже в том, чтобы проснуться.

Когда Саня поняла, что беременна – выбор она никакой не делала. Не было для нее в этой ситуации выбора. Воспитали так, наверное, или еще что-то, но вариант развития событий был один-единственный. А вот детали… детали варьировались. Саня думала о том, чтобы сообщить Александру. Несколько раз выбирала его номер, долго смотрела на экран телефона. Но так и не решилась нажать на зеленую трубочку.  Гордость, наверное. Даже не обида – да и было бы на что обижаться. Гордость, гордыня, Санькино проклятие. Не нужно ей ничего от человека, который не уважает ее. Который так позволяет с ней себя вести. Да и что ей от него может быть нужно? Фамилия, отчество и  графа «отец» в свидетельстве о рождении ребенка? Деньги? Да ладно. Сама справится, без фамилии, графы и денег.

И Саня стала готовиться к роли гордой самодостаточной матери. Не матери-одиночки, она себе запретила даже мысленно произносить это слово. И даже искала плюсы в своем положении. Ну а что – папа прав, характер у нее не самый легкий. И мама права. А мама говорила: «Мужик, Сань, он ведь как снег осенью – сегодня выпал, все белое да красивое,  а завтра растаял. А ребеночек – он твоя кровиночка, он всегда с тобой». Эта жизненная сентенция, впрочем, не помешала матери второй раз весьма удачно выйти замуж. Может и Саня потом… когда-нибудь… кого-нибудь встретит. А сейчас Саня будет себе ребенка рожать.

Эта во всех отношениях красивая и благородная концепция разбилась о Санино здоровье. Точнее, о зверский ранний  токсикоз. Саня даже не предполагала, что может настолько скверно себя чувствовать. Ей, с ее-то спортивным прошлым, с прекрасным чувством собственного тела все это было внове. Такой вот хреновый новый экспириенс. Саня  буквально перестала чувствовать себя человеком. Скорее, какой-то то ли бесформенной  тряпочкой, то ли слизнем каким-то. Или сосудом скорбей человеческих. Почти уже нечеловеческих,  потому что болеть Саня не любила, не умела и страдала от собственной немощности ужасно. И от одиночества страдала еще сильнее, потому что желание, даже не желание – потребность – чтобы он был рядом, чтобы знал, чтобы разделил и пожалел – она теперь затмевала все. Где там мысли про гордость? Про то, что ей ничего от него не нужно? Что справится сама? Она бы без него справилась. Если бы не любила так сильно. Вот же черт…

А потом… в один миг… на пороге ее дома появился он… Виновник, можно сказать, ее состояния и… И вдруг словно разом разошлись тучи,  прекратился длившийся неделями дождь, появилось солнце – и сразу все засияло, стало светлым и ярким. Правильным. У нее будет ребёнок. У ребёнка будет отец. А у самой Сани есть и будет любимый человек. Он ее - и только ее.

И теперь Саня любовалась на лицо. Это было лицо любимого мужчины. Самое прекрасное лицо на свете.

Она дунула ему в лицо, Саша наморщил нос и открыл глаза. Улыбнулся.

- Я тебя люблю, Александр Оболенский.

- И я тебя страсть как люблю, Александра Оболенская.

Теперь уже Саня рассмеялась.

- Как же у тебя фамилия роскошная. Только ради нее стоило бы за тебя замуж выйти.

- Вполне себе веская причина, - серьезно согласился Саша, прижимая ее к себе крепче и переплетая пальцы рук. Тихонько, но почему-то совершенно отчетливо звякнули, соприкоснувшись, два обручальных кольца.  – Главное, что ты моя жена. А почему – дело десятое.

Саня не стала отвечать, а просто легла щекой на его грудь. Ни говорить, ни шевелиться не хотелось. Все сказано. Все сделано. Только нега и покой.

А его рука снова добралась до ее живота.

- Роди мне дочку, Сань…

У нее почему-то запершило в горле – так, что пришлось прокашляться.

- А что, второй сын тебе не нужен?

- Я все возьму, - он по-прежнему говорил серьезно.  – Хоть сына, хоть дочку. Главное, что наш.

Снова пришлось прокашливаться.

- Ну… учитывая… при каких обстоятельствах мы нашего зачали…  - задумчиво продолжил Саша, - может, и лучше, чтобы парень был. Если ж девчонке что-то в характер передастся… это ж сатана в юбке будет… - Саня еще раз закашлялась, а он вдруг поднял голову, заглянул ей в лицо. Еще крепче сжал переплетённые пальцы. – Прости меня, любовь моя. Прости дурака ревнивого и влюбленного. Никогда больше пальцем тебя… клянусь… лучше руку себе отрублю, но я…

- Оставь в покое свои руки, - Саня прижала палец к его губам. – Они мне нравятся, и пальцы в том числе. Еще пригодятся. И вообще, знаешь, учитывая мой не самый покладистый  характер - у меня теперь есть вопросы к родителям. А именно -  к тому, как именно зачали меня, - она рассмеялась, но Саша не поддержал ее веселье.

- Если дочка на тебя будет похожа всем, в том числе, и характером – я счастлив буду, - он по-прежнему неприлично серьезен. – Любить буду до умопомрачения – и ее, и тебя. И никогда, слышишь, никогда не обижу!

- Это только на словах легко говорить! – Саня не может больше вести этот серьезный разговор. Иначе расплачется от переполняющих эмоций, а плакать она не хочет. Наплакалась.  – Давай-ка, Александр Оболенский, руки за голову!

Он несколько секунд смотрел на нее – все так же серьезно и сероглазо. А потом закинул руки за голову, положил запястьем одной руки на другую. Но у Сани все равно не получилось обхватить их одной рукой – только двумя. И, глядя в  серые серьезные глаза,  оседлала бедра. И принялась скользить и тереться. Своей грудью, самыми вершинами – о его густую поросль. И ниже, там,  где она уже – еще?! – влажная – о его  еще – уже! – твердое.

- Ну как тебе, Сашенька, нравится так? – с придыханием спросила Саня,  прогибаясь, скользя по тому, что ей уже и самой очень хотелось впустить в свое тело. Еще немного, и…