Над бесплодной землёй, лишённой красоты песчаных дюн и радующей глаз зелени оазисов, дул сухой знойный ветер. Поднимая клубы пыли, он гнал над пустыней жёсткие шары иерихонской розы. Подлетев к горе Касьюн, ветер ударился о плоский камень, лежащий у входа в пещеру, и затих.

Прислонившись спиной к углублению в скале, Апрем смотрел на бесконечную, выжженную солнцем коричневую равнину. Как любил он это первозданное безмолвие, когда каждый звук слышен издалека и кажется таким отчётливым! Именно в такие минуты рождались его лучшие насибы, за которые ещё в юности получил он прозвище "Дамасский жаворонок":

Когда Апрем жил ещё в миру, мечтал он написать великую поэму, найти слова, способные перевернуть душу. Но по молодости бывал слишком скор на дурное слово, порой бесчеловечен и жесток. Подобно кораблю без руля и ветрил оказаться бы ему на дне океана жизни, если бы не святой пустынник Афраат. И Апрем принял обет "Сынов Завета".

Так было с ним.

Щурясь от безжалостного света, Апрем взглянул на сияющий шар, повисший на бледном, словно вылинявшем небосводе. Шар медленно падал на него. Апрем подавил безотчётный ужас, глубокий, как инстинкт, и ему захотелось провалиться сквозь эту жёсткую горячую землю – таким жалким и беспомощным он себе показался.

Но долг "Сынов Завета" сильнее страха, сильнее того, что притаилось там, глубоко в пещере. Не успел Апрем подумать об этом, как чужая воля – непреклонная, враждебная – хлестнула по пустыне, пронизывая каждую выемку в камне, каждое затенённое углубление, переполняя душу тревогой, нагнетая страх.

Движением воздуха, пахнувшего из недр Касьюн-горы, принесло протяжный вздох и зловонное дыхание. И тогда Апрем завалил камнем узкий вход в пещеру и засыпал песком все щели.

Медлить нельзя, надо отправляться в путь.

Напутствуя его, отец Афраат торопил:

– Поспеши, сын мой, зло уже обрело плоть.

И, протянув остро заточенный каруд с широкой костяной рукоятью, предупредил:

– Она носит цветные одежды и золотые браслеты, сурьмит брови и красит лицо. Но узнаешь ты её по особому знаку.

Двигаясь к цели, Апрем неустанно молился о том, чтобы Господь укрепил его дух, и, когда показались на горизонте первые дома, он вознёс благодарственную молитву.

В Низиббине было безлюдно и тихо, ни одна собака не залаяла, когда он шёл по улице. Но так было не всегда. Город не раз знавал нашествие врагов, он и сейчас под властью язычников-персов, свято хранящих веру своих отцов.

Дом, который искал Апрем, стоял на окраине. Это была ветхая мазанка, окружённая глинобитным забором. Апрем вошёл через тесную калитку в небольшой сад, сплошь усеянный финиками.

Когда он перешагнул порог дома, то почти ничего не увидел, в маленькое окошко почти не проникал свет, только почуял острый запах золы. Присмотрелся. Комната почти пустая – пыльная циновка на земляном полу, белёные стены, узкая полоса сосновой скамьи. У скамьи женщина в цветной одежде. Она стояла к нему спиной, вдоль которой свисали две тугие косы.

Услыхав шаги, женщина обернулась. Чёрные глаза забегали, словно искали кого-то, пока не остановились на Апреме.

Она шагнула навстречу. Лицо, не прикрытое изаром, жёсткое, бледное, словно выжженное солнцем, а взгляд огненный, от него у Апрема вспыхнули щёки и уши.

– Почему ты так беззастенчиво смотришь на меня, женщина? – смутился он. – Не должна ли ты опустить глаза в землю, когда стоишь перед мужчиной?

Она ответила сквозь зубы:

– Вот ты и смотри в землю, ведь мужчина из земли сделан. А женщина взята из его ребра. Мне на мужчину и положено смотреть. Так ведь в твоих книгах написано?

Она засмеялась и, сложив косы на груди, стала распускать волосы.

И вдруг луч света упал на её шею. Апрем вздрогнул, словно ужаленный в самое сердце. Слева, под волосами, чёрная отметина, похожая на сплетение трёх змей. Вот он, знак! Строфалос.

Женщина нахмурилась.

– Поклоняешься ли ты каким-нибудь идолам? – надменно спросила она.

Он не ответил, глядя на неё из-под края куфии – на смуглом лице женщины сияли глаза торжествующей Иштар. Апрем поразился невероятной смеси невинности и порока.

Но разве может быть одновременно свет и тьма? Разве могут быть уравнены Авель и убийца его Каин?

– Тогда зачем ты явился ко мне? – продолжала она, буравя его глазами.

Апрем отвернулся от этих пылающих провалов. Вниз, вниз, вниз – казалось, они зовут его во тьму.

– Господи! Укрепи руку мою! – крикнул Апрем, выхватывая из-под аббаса кинжал Завета.

Но было уже поздно. Сухие узкие губы, похожие на трещину в камне, прошептали:

– Нэг хоер гурав зургаа долооо…

Предместье Петербурга, 1889 год

– Не велели барыня никого пускать! – бормотал лакей, неловко пятясь к плотно закрытой двери.

– Дай пройти, – велел поздний визитёр. – Слышишь!

В комнату гость ворвался со словами:

– Госпожа Липницкая! Простите великодушно! С великим трудом извозчика нашёл в Лисий Нос!

В полутёмной комнате вокруг большого стола сидели несколько человек, но он видел только её одну, расположившуюся в высоком кресле напротив дверей. Пламя пятисвечного канделябра освещало оливковую кожу, блестящие продолговатые глаза под широкими тёмными бровями, шоколадные кудри.

О, сколько мадригалов и элегий посвятил он этой дикой африканской красоте! Бессонными ночами он как одержимый записывал первобытные ямбы каких-то варварских псалмов, но она требовала от него совсем другие рифмы. Муза лирической поэзии, неоднократно изгнанная им, вскоре и вовсе забыла дорогу в его одинокую комнату на четвёртом этаже доходного дома на Фонтанке, окончательно уступив место другой, тёмной музе.

Мучительно долго смотрела на него Липницкая. Наконец, она изрекла:

– Вы едва не испортили нам сеанс, господин Викентьев. А ведь вы, кажется, более всех желали присутствовать при материализации.

Усмехнувшись, она величественным жестом указала ему на стул подле себя.

– Итак, господа, – сказала Липницкая. – Видите ли вы картину, что висит на стене позади меня?

Присутствующие молча закивали головами.

– Прошу вас всецело сосредоточиться на том, что на ней изображено.

Викентьев с трудом оторвал взгляд от хозяйки и перевёл его на картину, но тут же понял, что ничего не видит, кроме золочёной рамы. Однако расспрашивать было некогда, потому что Липницкая уже положила руки на стол и произнесла:

– Приди, о, светозарный дух!

Она обращалась к духу много раз подряд без перерыва, пока вдруг стол не пришёл в колебание.

– Кто ты? – медленно произнесла Липницкая. – Назовись!

В ответ голос, похожий на клокотание мокроты в трахее, произнёс:

– Я Ангалили, жрица Эрешкигаль…

Откуда-то подул сырой ветер, и Викентьеву показалось, что он оказался посреди тропических болот. Он вглядывался во мглу, пока из тёмного пятна, обрамлённого золотом рамы, не выделилась фигура, огромная и плоская, как рептилия. Было слышно, как шуршит прибрежный камыш, чавкает ил и бурлит вода вокруг большого тела.

Викентьев вскочил со стула. Он отчётливо понимал, что находится в той же комнате, куда вошёл три четверти часа назад, но его собственные глаза – Господь всемогущий! – глаза видели совсем другое: из болота поднималась какая-то кряжистая туша.

Существо неторопливо приближалось, но в темноте Викентьев смог разглядел только сгорбленную спину и узкие плечи.

"Это человек, – убеждал он себя. – Господи, ну, не может же здесь, в доме камергера его императорского величества, оказаться… Разумеется, человек, но с явными анатомическими аномалиями".

Как врач, Викентьев знал, что наличие подобных признаков говорило о нечеловеческом объёме костей и мышц в задней части тела.