Фрида рассмеялась про себя. Мать не упускала возможности подчеркнуть всем и всегда, как ее семья любит музыку. Когда дела у Шульманов пошли в гору, первым делом они купили пианино и отправили обеих дочерей учиться музыке к Ферди Статцеру, лучшему преподавателю в Стамбуле. Но Фрида, едва ей исполнилось восемнадцать, бросила уроки, ей вполне хватало радио и концертов. А Эмма продолжала заниматься, возможно, ей и в самом деле хотелось играть хорошо. Сама Броня Шульман музицировала в незамысловатой манере и выбирала только простые для исполнения вещи вроде «Турецкого марша» Моцарта либо вальсов Шопена. Эмма с Фридой между собой называли ее игру «одесский кафешантан».

Самуэль Шульман, услышав, что его жена мечтает сыграть дуэтом с профессорами-йекке, нахмурился:

– Броня, гостеприимство хорошо, но всему есть границы! Жизнь день ото дня только хуже. Говорят, что скоро еда будет по карточкам. Разве время сейчас приглашать гостей? Разве у нас гостиница? Разве у нас ресторан?

Отец оседлал любимого конька и пустился в рассуждения о войне, в которую Турции, скорее всего, придется вступить, о стагнации на рынке, о недавно созданной комиссии по контролю над ценами, о бутылочном горлышке в экономике из-за поднятых налогов, о военном положении, объявления которого все ждали со дня на день… Фрида зажмурилась. Ей хотелось уйти в себя и думать только об Исмаиле, но Эмма распахнула дверь в сад и, не обращая внимания на ворвавшийся в комнату холод, закричала: «Валентино! Валентино! Куда подевался этот кот? С утра не могу найти его!»

Огромный рыжий кот с белой кисточкой на хвосте, тоскливо мяукая, забежал в дом и направился прямиком в кухню, где его ждала полная миска молока.

– Никуда он не делся! – заметила Фрида. – Его просто забыли за дверью.

Сестры тут же принялись спорить, кто из них лучше смотрит за котом, – эти перепалки продолжались с того момента, как Валентино поселился у них.

– У кота, вообще-то, должна быть возможность уходить и приходить когда вздумается, если ты не знала! А ты с ним сюсюкаешь как с ребенком!

Фрида внимательно посмотрела на сестру. Кажется, именно Валентино помог Эмме позабыть о своих страданиях.

Крохотный комок дрожал на обочине. Фрида заметила его, возвращаясь с моря, и, поколебавшись, взяла и посадила в пляжную сумку. Только что скажут по поводу котенка дома? Мать брезглива, еще глядишь, у него окажутся блохи, отец может припомнить какой-нибудь неизвестный религиозной запрет, а сестра Эмма сейчас «нуждается в покое», а от котенка одна кутерьма.

Фрида легонько погладила высунувшуюся из сумки крошечную рыжую голову с длинными усами. Ей с детства хотелось питомца, но она вечно слышала один и тот же ответ, что «в квартире это невозможно». Но вот уже несколько лет подряд они проводят каждое лето в этом доме с садом, может, теперь это возможно?

Она открыла дверь своим ключом и вошла в прихожую. Голоса матери и сестры доносились из гостиной. Кажется, они спорили.

– Пусть стихотворение очень красивое, но умоляю тебя – не надо читать его так громко! Ты навлечешь на нас беду!

Броня Шульман, услышав, как хлопнула дверь, с тревожным лицом выглянула из гостиной:

– Ты как следует закрыла? Твоей сестре вздумалось декламировать во весь голос стихи этого Назыма Хикмета[14]. А его все называют коммунистом. Даже судили за это.

Мать произнесла слово «коммунист», понизив голос. Но Эмма назло ей почти закричала:

– Коммунист, и что из того? Если он поддерживает рабочих, их труд, если сражается за лучший, более справедливый мир? Ты произносишь слово «коммунист» так, будто он убийца и вор.

– Коммунисты в России именно такие, дочка. Они все у нас отняли. Ты была маленькая, не помнишь. Большевики отняли у нас все комнаты в доме, оставили одну на всех. Даже кровати забрали, нам приходилось спать на сдвинутых стульях. А по тем, кто был против них, они стреляли прямо на улицах.

Слова матери оказали на Эмму прямо противоположное действие. Она закричала еще громче:

– Ты прекрасно знаешь, что по людям стреляли не только большевики, но и белогвардейцы, а в Одессе – и сторонники Центральной Рады. И вообще, тогда шла война. Но я не собираюсь слушать одни ваши рассказы. Я специально читала, я узнала, какую роль сыграли евреи в большевистской революции, а еще – что революция положила конец погромам и антисемитизму.

Броня Шульман слушала дочь, одновременно пытаясь понять, слышны ли ее слова на улице.

– Ладно, ладно, – пробормотала она наконец. – В такую жару сейчас никто не выходит из дома…

Фрида улыбнулась. Свидетелем подобных сцен она бывала почти каждый день, бывая дома: сестре внезапно приходило в голову почитать стихи Назыма во весь голос, меря шагами комнату, и разделить радость от чтения со всеми вокруг, а мать начинала тревожиться, что это навлечет на семью неприятности.

Однако декламации Эмме было недостаточно. В университете она изучала историю Византии, но в свободное время начала читать книги, по выражению отца, проблемные, чтобы потом пересказывать их дома: «Капитал» и другие произведения Маркса, его соратника Энгельса и книги, названий которых Фрида прежде никогда не слышала, но упоминание которых всякий раз вызывало в семье бурю. Непонятно, где Эмма находила их, от кого набралась подобных мыслей.

Мать была уверена, что все зло – от университетских приятелей Эммы. Хорошо хоть, считала Броня, дочь не водит домой женихов-турок, ведь изучение всяких там Баязидов[15] могло навлечь на их дом еще и эту беду.

– Она явно пережила какое-то разочарование, оно и подтолкнуло ее к таким людям и к таким разговорам. Трудно найти другую девушку, которая так бы сильно любила наряды и комфорт, – твердила Броня мужу. И в этом Фрида была полностью согласна с матерью.

Броня оказалась права: Эмма страдала от несчастной любви.

С Рубеном Гольдштейном, сыном представителя компании по производству канцелярских товаров, Эмма познакомилась через его сестру, свою одноклассницу. Все началось со встреч в компаниях, но потом парочка стала ходить вдвоем в кино, в театры и на концерты, играть в теннис. Наконец, они встретили вместе Новый год, признались друг другу в любви и решили пожениться.

Однако у Самуэля Шульмана не было средств, чтобы дать дочерям драхому[16]. Он так и твердил им: «Единственной вашей драхомой будут ваши дипломы». Должно быть, в семье Гольдштейн об этом узнали и поговорили с сыном, так как звонить Рубен стал реже.

Однажды вечером Эмма пришла домой бледная, с красными заплаканными глазами, отказалась сесть за стол и закрылась в их общей с Фридой комнате.

Фрида застала сестру в слезах.

– Сегодня мы встретились с Рубеном в кондитерской. Он сказал, что не готов ни к свадьбе, ни к помолвке, потому что он еще не отслужил в армии, еще не имеет собственного дела, и что мне надо подождать. По его словам, семья очень давит на него и просит подумать о будущем. Знаешь, а ведь он и так вел себя со мной довольно холодно в последнее время.

– Мужчинам свойственно перед принятием такого важного решения испугаться и даже попытаться все бросить. Не нужно на него давить, нужно немного подождать, – очень серьезно произнесла Фрида. Она читала тайком от матери любовные романы и была уверена, что сведуща в делах любви.

– Кто должен подождать? Я должна подождать? Чего мне ждать? Что Рубен повзрослеет и перестанет плясать под дудку родителей? Хватит, хоть ты не начинай! Говорю тебе, все кончено!

Она яростно стерла слезы, подошла к туалетному столику, стоявшему между двух кроватей, и принялась так же яростно промакивать щеки и нос пуховкой.

– Я больше ни слова не хочу слышать об этом, – наконец решительно сказала она.

Однако ночью Фрида слышала всхлипывания сестры и очень огорчилась. Но, порыдав и повздыхав в подушку несколько ночей, Эмма в конце концов сумела взять себя в руки и отвлечься. Когда Фрида, несмотря на запрет говорить «об этом», попыталась ободрить ее, сказав, что Эмма, возможно, поторопилась порвать с Рубеном и что со временем Гольдштейны наверняка передумают, Эмма насмешливо ответила: «Я не обижаюсь на Рубена, он навсегда останется важным для меня человеком, но вот в буржуазную семью, где так поклоняются деньгам, даже если умолять станут, невесткой не приду!»