На выходных Фрида, улучив момент, подошла к матери и спросила:

– Ты знаешь, кто такая Эльза Ньего? Что с ней произошло?

– Одна бедняжка, которая решила расстаться со своим возлюбленным-турком, а он ее за это убил. Это случилось много лет назад, ты была еще маленькой. А с чего ты вдруг об этом вспомнила?

Броня Шульман чистила рыбу. Не дождавшись ответа, она подняла голову и пристально посмотрела на дочь. Мелькнуло ли во взгляде матери подозрение, или Фриде только показалось?

– Ее историю следовало бы вдалбливать всем еврейским девицам, чтобы им не пришло в голову путаться с турецкими мужчинами, – добавила мать.

Фрида только кивнула в ответ. Лишь бы мать не заметила, что она дрожит.

В то воскресенье около пяти часов Ференц вновь постучался в дверь их дома. На нем был все тот же тонкий плащ, а в руках коробка шоколадных конфет, только гораздо больше прежней. Раскрасневшаяся от волнения Эмма пригласила его в гостиную, где собралась вся семья. Фрида и мать, которые знали о цели визита, волновались не меньше будущих жениха с невестой. Самуэль Шульман встретил Ференца сухим кивком и указал ему, куда сесть.

От Ференца глаз было не отвести: костюм с белой рубашкой, яркий галстук. Фрида заметила, что его до синевы выбритые щеки тоже раскраснелись; от его уверенности, от его невозмутимости, с которой он держался в прошлый раз, не осталось и следа. Он уселся на краешек кресла и крепко сжал чайный стаканчик армуд, словно боясь его уронить. По всему было ясно, что разговор предстоял серьезный.

Сначала они поговорили о погоде, о войне, о греческом сопротивлении и об итальянской атаке, о занятиях в университете, о застое в делах господина Шульмана. Эмма вдруг начала бестактно покашливать и поглядывать на часы, а когда взгляды собравшихся устремились на нее, нервно рассмеялась. Ференц, поглядев на нее, словно набрался смелости, прочистил горло и сразу перешел к главному.

– Господин Шульман! Единственная причина, что я сижу сегодня здесь перед вами, – это то, что семья моя далеко, в Будапеште, как вы уже знаете. А раз в Стамбуле у меня родственников нет и нет даже ни одной семейной пары, которая бы могла назваться моими друзьями, то мне приходится самому просить у вас руки вашей дочери Эммы. Я понимаю, что вы слишком мало знаете обо мне, но будьте уверены: я очень люблю Эмму, у нас общие взгляды на жизнь и общие идеалы, и мы составим хорошую пару.

Фриде в какой-то момент показалось, что Ференц никогда не закончит говорить.

Самуэль Шульман, который слушал его с бесстрастным лицом, дождавшись, когда Ференц наконец замолчал, тоже повел речь спокойно и неспешно.

– Видите ли, Ференц-бей… Мне-то в жизни надо только одного…

Только услышав эти слова, Фрида сразу подумала, что дело будет нелегким, и сочувственно посмотрела на мать и старшую сестру. Казалось, между двумя мужчинами сейчас начнется дуэль.

– Прежде всего, я должен откровенно сказать вам, что ненавижу скоропалительные решения и поступки. Вы-то, конечно, этого не знаете, но вот моя дочь Эмма об этом знает, и уж она-то должна была заранее предупредить меня о цели вашего визита. Ну да ладно! Я с ней еще потом поговорю об этом серьезно. А сейчас давайте вернемся к разговору о вашем сватовстве… Я…

Он ненадолго замолчал, и Эмма решила было вмешаться: «Папочка…» Но отец остановил ее решительным взмахом руки и продолжил все тем же спокойным тоном:

– Я не согласен. Возможно, что вы – вполне достойный молодой человек, но дочь моя может выйти замуж только за еврея. Вы, конечно же, представились евреем, чтобы жениться на моей дочери, но у меня сложилось впечатление, что вы не из нас.

– Вы намекаете, что я лгу, Шульман-бей? – перебил его Ференц. Голос его звенел. Эмма легонько коснулась его руки, и он осекся, сумев сдержать себя. Однако было заметно, что он напряжен.

Но Самуэлю Шульману не было никакого дела до его чувств.

– Да! Я уверен, что вы назвались евреем ради моей дочери. Пожалуйста, простите меня. Я уже говорил, что люблю говорить со всей прямотой, я не люблю ходить вокруг да около, наводить тень на плетень. Для меня моя вера священна так же, как и моя семья. Докажите мне, что вы еврей, и тогда я позволю вам жениться на моей дочери.

– Но как? Я не понимаю вас! Как же я могу это доказать?

Лицо Ференца раскраснелось, и было видно, что он теряет самообладание.

У матери и сестер промелькнула в голове одна и та же мысль, потому что, услышав предложение отца, они раскрыли глаза от изумления. Эмма даже вскочила со стула. Она не знала, то ли кричать от ярости, то ли смеяться, она тоже не могла больше держать себя в руках. Фрида была растеряна. Не может же отец принудить Ференца выполнить подобную просьбу!

– Даже если вы обрезаны, это еще ни о чем не говорит, – продолжал глава семьи, словно прочитав мысли окружающих. – Многие христиане тоже делают обрезание. Я прошу у вас документ из раввината города Будапешта, подтверждающий, что вы истинный иудей! Только и всего! Представьте мне такую бумагу – и получите мою дочь! Нет бумаги – нет дочери. Это мое последнее слово, Ференц-бей.

Фрида не решалась поднять взгляд на молодого человека, которому пришлось терпеть такое унижение за свою любовь. Она только слушала его.

– Хорошо, эфенди. Пусть это и очень трудно сделать во время войны, но я попытаюсь достать для вас этот документ.

Броня с Эммой плакали. У Фриды тоже слезы навернулись на глаза. Ференц встал, он был невероятно бледен и яростно кусал губы.

– Не смею вас больше беспокоить. С вашего позволения, – произнес он и, поклонившись присутствующим, направился к выходу, Эмма пошла за ним. Остальные остались на своих местах. Затем заплаканная Эмма с растекшейся по щекам тушью вернулась в гостиную и, отказавшись от ужина, ушла к себе. Фрида не нашла в себе сил утешать сестру. Она отправилась с матерью в кухню, чтобы помочь ей. Броня разогревала ужин, бормоча под нос:

– Какое упрямство! Какое же упрямство! Разве можно быть таким упрямым! Твой отец превратился в настоящего восточного тирана! Скоро, вот увидишь, запрет нас втроем в гареме.

Тирания восточных мужчин и их повсеместное стремление запереть любую женщину в гареме были у Брони притчей во языцех. Фрида промолчала. Взяв в руки поднос с тарелками и стаканами, она вышла в столовую и принялась накрывать на стол.

За ужином никто ни слова не произнес об Эмме и Ференце. Разговор вообще не клеился. Напряжение висело в воздухе, его почувствовал даже Валентино и предпочел на всякий случай исчезнуть.

Чтобы разрядить тяжелое молчание, включили радио. Уверенный мужской голос зачитывал постановление о военном положении, объявленное неделю назад в шести провинциях, включая Стамбул.

– Храни нас Господь! Дела все хуже и хуже… – глубоко вздохнула Броня и повернулась к Фриде. – А если введут комендантский час? Как тогда ты будешь ездить на учебу?

– Многие студенты живут далеко от семьи. Буду жить как все, ведь сейчас война, время воевать…

– Верно, доченька, так и надо – что все делают, то и ты делай! Однако умоляю тебя: не ходи без надобности одна по улицам. Как вышла из университета, сразу в пансион!

Стояла ночь. Фрида, Эмма и их возлюбленные бежали по узкой, безлюдной и темной улице, а за ними гнались длиннобородые раввины в черных шляпах и лапсердаках и бормотали молитвы на древнееврейском. В руках у них были ножи, чьи лезвия блестели в темноте. Кажется, это были ножи для обрезания! Дыхание одного из преследователей коснулось затылка Фриды, и от ужаса она проснулась.

Было шесть часов утра, за окном все еще темно.

«Ох, папа-папа! Какие сны мне из-за тебя снятся!» – пробормотала она, а затем улыбнулась, осознав, что ей впервые в жизни приснился сон на турецком.

Она встала, протерла глаза, вышла на лестницу и направилась к умывальнику, скрытому за занавеской в цветочек. Линолеум под босыми ногами был холодным как лед. Из других комнат не доносилось ни звука. Очень хорошо. Ей хотелось ускользнуть из дома, чтобы никто не видел.