Copyright © 2015 by Liz Behmoaras – Kalem Agency

Published in agreement with Kalem Agency, through Andrew Nurnberg Literary Agency

© Издание на русском языке, оформление. ООО «ИД «Книжники», 2023

Что предстоит пережить, должно быть пережито; должно быть пережито то, что скрывают собой круги времени.

В радости не думаешь о слезах, в танце не помнишь о трауре, не мечтаешь о будущем счастье, когда все рушится вокруг… Однако смотри на все это как на единый и неделимый поток и помни: не существует ни судьбы, ни неодолимых обстоятельств и в самые тяжелые минуты нет причин опускать руки…

Время – это не сокровищница с щедрыми дарами. Его мгновения не таят в себе ничего. Каждое из них становится только тем, чем наполнит его человек. Время создается каждой каплей сущего.

Время – чистая тетрадь, что в нее запишешь, то и прочтешь.

Декабрь 1990, Улус[1]

– Доктор-бей, хотите, я помою памятник? – раздался голос сторожа.

– Потом, – отозвался мужчина.

Писатель, посетив могилу отца, уже шел к выходу, но, поддавшись любопытству, замедлил шаги и исподволь взглянул на него. Лицо мужчины, которого сторож назвал доктором, показалось неуловимо знакомым. Глаза закрыты темными очками, голова непокрыта, волосы уже седые, но густые и вьющиеся. Не похож он на еврея.

Не удержавшись, писатель остановился, чтобы рассмотреть его внимательнее. Незнакомец был из тех, кто притягивает к себе взгляды.

А тот стоял у надгробия, совершенно не замечая, что за ним наблюдают. Положил на плиту букетик зимних гиацинтов. Плотнее запахнул длинное черное пальто, поправил на шее платок и что-то прошептал. Может, он все же иудей и читает молитву? Но тогда бы не стоял у могилы с непокрытой головой.

Человек опустился на колени и обеими руками обнял надгробие, продолжая шептать.

– Доктор Исмаил-бей часто приходит сюда. Однажды он сказал мне, что так утоляет тоску по жене, – тихо произнес подошедший сторож.

Так вот кто это! Исмаил Босналы, знаменитый хирург!

Когда-то люди в очередь выстраивались, чтобы попасть к нему на операцию. Он был одним из лучших. Но занялся политикой. Газеты писали, что он опорочил себя после 12 сентября[2]. Ходили слухи, что он пьет, что у него дрожат руки и оперировать он уже не может.

Так значит, он пришел на могилу жены.

Писатель даже вспомнил ее имя: Фрида. Фрида Шульман. Подробностей их истории писатель не знал, слышал, что для семьи Фриды ее решение выйти за мусульманина стало настоящей трагедией.

Исмаил Босналы поднялся, отряхнул пальто, вновь поправил шейный платок и направился к железным решетчатым воротам. На старых фотографиях он выглядел подтянуто, но теперь спина его ссутулилась, черты лица заострились, кожа посерела. На застывшем, словно мертвом, лице отпечатались скука и разочарование.

Перед тем, как выйти на улицу, доктор сунул чаевые сторожу и произнес: «Привези сына в больницу, постараюсь что-нибудь сделать».

Писатель подошел к могиле.

«Фрида Босналы, 1921–1965».

Значит, эта Фрида умерла сравнительно молодой. А ее муж и четверть века спустя приходит на кладбище, чтобы «утолить тоску по жене». Какая преданность…

Вновь подошел сторож и сказал, глядя на надгробие:

– Парень, который до меня работал, рассказывал, что ее поначалу отказывались хоронить здесь. Мол, вышла замуж за мусульманина, большой грех по-вашему.

– А как же похоронили?

– Как-как! У доктор-бея полно знакомых. Он пол-Стамбула поставил на уши. Молодая она была, из хорошей семьи, жаль ее! Да покоится она с миром!

– Аминь!

– Я слышал, от рака умерла. Коварная болезнь. Сгорела в несколько месяцев. Эх, жизнь! Сейчас ты есть, а через мгновение тебя нет.

Когда Фриды не стало, для Исмаила наступило время скорби.

Кажется, именно в тот день писателю запало в душу желание поведать миру о великой любви Исмаила и Фриды, любви, пустившей ростки в эпоху, когда человечество и мир лишились рассудка. В память о них он рассказал, как они проживали любовь, ненависть, радость, печаль, войну и мир, как познавали, что такое ломать и что такое строить. Рассказал о том, чтó они записали на чистых страницах тетради, называемой временем… Рассказал так, словно они живы, влюблены и идут рука об руку, улыбаясь будущему…

– Война все спишет! А то я всех бы вас тут и оставил. Не посмотрел бы ни на чьи слезы!

Голос с немецким акцентом, эхом разлетавшийся по просторной аудитории, принадлежал ординарному профессору доктору Питеру Шульцу. Послышались смешки. Фрида тоже улыбнулась. «Надо же, – подумала она. – Питер-ходжа[3] умудряется даже шутить на своем хромом турецком!» Гнев учителя ее не пугал. К таким старательным и внимательным студентам, как Фрида, Шульц был бесконечно снисходителен. К тому же она говорила по-немецки и задавала вопросы напрямую, без переводчика. Но преподавателя и студентку роднило еще и то, что оба были евреями и беженцами.

Снова загремел голос Шульца. На этот раз профессор обрушился на ассистента, переводившего лекцию.

– Мальчик мой, ты сочиняешь! Я этого не говорил!

Вновь пронеслась волна смешков. Шульц был самым ярким из всех немецких профессоров, кто бежал в Турцию и получил пристанище в университете[4]. Заскучать на его лекциях было невозможно.

Фрида краем глаза посмотрела на часы. Они уже опаздывают на практикум по анатомии. Стоял погожий сентябрьский день, но из разбитого окна, у которого она сидела, дул свежий ветерок, заставляя поеживаться.

В морге Фрида, вдыхая едкую смесь формалина и гниения, начала искать глазами студента пятого курса, выполнявшего обязанности лаборанта. Горделивый вид, с каким этот красавчик стоял, словно статуя, в прошлый раз рядом с преподавателем, одновременно притягивал и раздражал ее. Интересно, что он о себе воображает?! Пусть он хорош собой, но зачем стоять на уроке как памятник? Но, кажется, сегодня пятикурсника не было. А даже если бы он и был здесь, что с того? Он другой веры. У них нет ничего общего. Самое правильное – немедленно выкинуть его из головы и сосредоточиться на работе.

Анатомия началась в этом году. Фрида с таким увлечением слушала лекции о мышцах, сухожилиях, клетках, что даже забыла испугаться, когда впервые увидела труп. Ни тошноты, ни головокружения, лишь легкая, тут же унявшаяся дрожь…

Они, как всегда, приготовили инструменты, надели перчатки и группами по двенадцать-пятнадцать человек принялись за работу. Голова, шея, верх, низ… Студентам приходилось препарировать, стоя чуть ли не нос к носу. Группа, в которой работала Фрида, начала с верхней части тела, затем перешла на нижнюю и, наконец, приступила к голове.

Когда дошла очередь до Фриды, она замешкалась. Ей вдруг показалось невозможным вонзить бистури в носогубную складку молодой светлокожей женщины. Она никак не могла решиться, руки словно онемели. «Страшно резать лицо, пусть даже мертвое. Ведь при жизни оно выражало счастье, грусть, волнение, гнев», – пронеслось у нее в голове. Все равно что вскрыть душу. А ведь если бы у этой женщины, лежащей сейчас в ярком свете хирургических ламп, были семья, близкие и друзья, к ней бы никто не прикоснулся. Значит, при жизни она была сиротой без роду без племени, поэтому с ее телом можно было делать все, что заблагорассудится. От этой мысли Фриде стало еще тревожнее. Ей показалось, что студенты проявляют к умершей жестокость и неуважение.