— Что?

— Надо было показать тебе, как заряжается пулемёт!

Бекас сходил и забрал СВД с огневой позиции. Сел в машину, завел двигатель, тронул, проехал несколько метров и остановился. Нашел заднюю передачу, воткнул, проехал назад, остановился. Ещё раз проехал вперёд.

В зеркало заднего вида он увидел, как Валентина выгнала на дорогу «Урал» и остановила его над лужей крови; наклонилась над мотоколяской; достала из бокового кармана его рюкзака саперную лопатку; закидала землей с обочины лужу крови на дороге; вернулась в дом; вышла с пулемётом; загрузила в коляску пулемёт; сходила в дом за БК к нему; загрузила.

Потом она села на мотоцикл, натянула на лицо очки авиатора первой мировой войны, надела мотошлем, застегнула на косухе молнию трактор вверх до упора и показала ему жест на движение. Бекас тронул броневик с места.

Поехали. Валентина следовала сзади и левее, так, чтобы Бекас мог постоянно видеть её в боковое зеркало заднего вида. Дорога была пустая. Только километров через пять проехали стоящую у обочины тачку, дым от костра и трех сутулых торчков на бивуаке, тех самых которых видели на дороге двумя днями раньше.

Бекас увидел, как Валентина дала газу, обогнала его и показала жестом на обочину, он остановил бронеавтомобиль, приспустил стекло водительской двери.

— Есть план, Бекас! — сказала она, подойдя к двери, — Я пойду на связь с агентом в Осколе. Ничего другого не остается.

— Прямо туда? — удивился Бекас.

— Если нас начнут искать, то у себя под носом искать точно не будут. Это первое. А второе — если ртуть все еще там и к нам она не идет сама, мы пойдем за ней.

— Прямо туда? — Бекас покачал головой, демонстрируя своё сомнение, — Тебя шмонать будут. Видела их пост при выезде? Оружие брать нельзя. Тут всё строго у них не как у нас в совхозе.

— Вот именно, что будут обыскивать и вот так идти мне не годится — Валентина повернулась кругом, демонстрируя свой байкерский кожаный прикид.

Жираф, Мухомор и Борис Андреевич за два дня своего марш-броска сделали только пять километров. Тачка, набитая сушеной дурью: коноплей и четырьмя видами древесных грибов, никак не способствовала быстрому продвижению группы.

Сначала Жираф, кативший тачку, решил догнаться децл, по типу — на ход ноги. Но дурь в Зоне росла лютая, знавший это и не первый раз ходивший за дурью в Зону Жираф всё-таки не рассчитал. Адский приход разбил его во время движения, и он завис под приходом прямо посередине дороги, ответственно держа, не выпуская тачку из рук, как это делает Атлант от которого зависит судьба звездного неба, стремящегося упасть на Землю.

Ушедшие вперед Мухомор и Борис Андреевич обнаружили отсутствие Жирафа через несколько километров. Пришлось возвращаться. Не то, чтобы судьба пропавшего Жирафа их сильно интересовала, но вот дурь была в тачке — пришлось.

Наткнулись на Жирафа, отвели его под руки с дроги. Жираф какое-то время сопротивлялся своим спасителям, внутренне возмущаясь тому, что они никак не понимают того, что тачку никак нельзя выпускать из рук. В конце концов он сдался и доверился судьбе окончательно. Жирафа прислонили к тополю. Там он и простоял, держась за дерево, добрую половину дня.

Остановившиеся на невольный бивуак Мухомор и Борис Андреевич развели костерок; поставили на него котелок с баландой; свернули себе по королевскому косяку дури; пыхнули; заправились баландой; добавили еще по косяку; выскребли оставшейся баланды со дна котелка; смеркалось, и идти им уже никак никуда не хотелось. Залегли в горизонтальное положение.

Борис Андреевич, находясь в редкие периоды трезвого состояния своего разума, осознавал свое полное ничтожество, но под дурью все казалась ему иначе. И вот сейчас, привалившись спиной к тополю, который вчера с трудом, но все же отпустил Жирафа, пользуясь значительным превосходством в возрасте, а также тем, что он единственный из всех троих был городской и в прошлом преподавателем в профессионально техническим училище, он зарядил старые проверенные байки. Когда, находясь под дурью, Борис Андреевич включал режим вещателя, он чувствовал свое непоколебимое интеллектуальное превосходство, ибо речь его, как считал он, была полна и философскими аллегориями, и метафорами посильными разве что Гомеру.

— Это еще при Хруще было дело, — говорил он, поправляя указательным пальцем свои очки в толстой роговой оправе, перевязанные посередине синей изолентой, — Я тогда косил от армии в дурке. Был у нас там такой Федя-Гном. Росточком…, ну вот такой — метр с кепкой. Не карлик нет и не лилипут. Его мамаша не доносила, на срок никак не совместимый с жизнью — медицинский уникум, а он возьми да и выкарабкайся на кой-то ляд, всем назло, короче. Ну а там половина мозга у него только успела сформироваться или меньше. Дальше понятно: детский дом, инвалидность, белый билет и все такое. Вот он, короче, и залетал на дурку время от времени. Слов знал не много. Любимые были: «дайте добавки». Это у него, и насчет столовой и насчет медикаментов. Дайте добавки ему и все. Сам стручок в половину человека, а жрать был богатырь. Закидывал, как не в себя. Куда только помещалось. Говорю — уникум медицинский. Так-то не буйный, ничего такого.

Так вот про что я говорю-то. И вот были у него такие приходы козырные, обычно сразу после обеда. Ложится на шконку, в потолок вылупится и тихо так стонет: «Быстрее…, быстрее…, быстрее…» И так часа два. Куда, наш Федя-Гном все время ускорялся — этого он ни нам ни лечащему персоналу не говорил. Все только говорили: «О, Федя-Гоном ускоряется, опять!»

А я в те времена читал много русской классической литературы. Лежу, значит, тоже после обеда с книжкой, читаю Гоголя «Мертвые души». Дошел до фрагмента про русскую тройку. И тут Федя-Гном как затянет свое: «Быстрее…, быстрее…, быстрее…». Я читаю: «И какой же русский не любит быстрой езды? Эх, тройка! Птица тройка… Не так ли и ты, Русь, что бойкая тройка несешься? Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа». А Федя-Гном все, слышь, наяривает: «быстрее…, быстрее…, быстрее…».

Меня осенило внезапно в чём тут у Феди дело! И после этого моего прозрения, когда Федя-Гном для всех остальных просто «ускорялся», я то уже знал, что это он Русь Тройку гонит, и неведомая сила заключена в его конях! И вихри сидят в их гривах! И сторонятся и дают ему, Феде, дорогу другие народы и государства! Уха-ха-ха!

Мухомор успел закончить до катастрофы семь классов и счел, что может поддержать тему, сказал:

— Я «Тараса Бульбу» читал, Гоголя.

Жираф ничего не сказал, он разговоров никаких давно уже не поддерживал, последние года три жёсткого употребления. Жираф оживлялся только когда нужно было обсудить, что, с чем, из какой дури можно мешать, а что нельзя, и в какой последовательности лучше это делать, если мешать можно. В этих вопросах Жираф считался докой, и к нему прислушивались.

История Борису Андреевичу удалась, и ему было хорошо, но вдруг стало сразу ему плохо.

Со стороны дороги он увидел двоих с автоматами, идущих к ним. Из этих двоих одна была баба. Баба с автоматом — это ничего хорошего.

Борис Андреевич встал и придал себе максимально официальный вид, стараясь придать своему голосу интеллигентных городских ноток, он сказал:

— Мы с Легионом работаем, по прописке. Нас там знают.

— Как вас там знают? — спросила баба с автоматом, приблизившись, — Присаживайся!

Баба показала рукой, чтобы Борис Андреевич сел, и Борис Андреевич сел. Второй, высокий, остался позади, и Борис Андреевич видел, как этот сканирует глазами всех их троих по очереди.

— Как вас там знают? — повторила вопрос баба.

— Это Мухомор, это Жираф, я Борис Андреевич.

— Что в тачке?

Вот именно такой вопрос не сулил ничего хорошего, а только плохое, и возможно очень плохое. Борис Андреевич замялся на короткое время, официальные нотки в его голосе пропали.

— Дурь, — коротко ответил он.