Сидя со скрещенными ногами на одном из смешных пузырей, служивших матрацами на борту дирижабля, Шелк обнаружил, что почти невозможно сидеть прямо, не держась за качающуюся и шелестящую бамбуковую решетку, заменявшую пол.

— Ты удивительно бодрый, — сказал он Гагарке. — Я восхищаюсь этим больше, чем могу сказать. Бодрость — священный долг. — Он сглотнул. — Веселое согласие с волей богов — это… это…

— Меня уже стошнило, — сказал ему Гагарка. — И вывернуло всего. Хуже было только тогда, когда я трахнулся головой о пол в туннелях.

Летун проказливо улыбнулся:

— Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так весело соглашался с желаниями Главного компьютера. Ругательства — не новое для меня, и мой собственный язык намного превосходит в этом Всеобщий, на котором мы говорим. Однако я никогда не слышал таких сочных ругательств.

— Давайте не будем говорить об этом, лады? — жалостливо прошептала Синель, лежавшая лицом вниз за Гагаркой.

— А я и не говорю. Я говорю совсем о другом, о ругательствах. На Всеобщем языке я могу сказать, например, пусть волосы на твоем лобке вырастут длинее, чем твоя ложь, и запутаются в крыльях мельницы, но это почти не смешно. На моем языке они поднимают к солнцу и листве каждого восторженного слушателя. Тем не менее, ругательства Гагарки — нечто новое для меня, такое же великое и ужасное, как рождение бесов.

Шелк заставил себя улыбнуться:

— На самом деле меня тоже тошнит. Но в той клетке меня тошнило еще хуже — ветер так ужасно раскачивал ее, а мы были так плотно упакованы, что я, несмотря на все усилия, запачкал себя, Гиацинт и, в придачу, патеру Прилипалу; они перенесли это с такой твердостью и силой воли, что я почувствовал себя еще хуже.

Гиацинт улыбнулась и села рядом с ним:

— Меня ты только слегка запачкал, зато наполнил один из его башмаков. Если сейчас ты почувствовал себя лучше, тебе стоит оглядеться. Мурсак показал мне, и это довольно интересно.

— Еще нет. — Шелк нашел носовой платок и вытер нос.

— Это совсем не как в Хузгадо: на окнах нет решеток.

— Точняк. — Гагарка подмигнул. — Мы можем выбраться хоть сейчас.

— Я открыла одно и выглянула наружу. Ненадолго, потому что очень холодно. Хотела бы я, чтобы было лучше видно сквозь белый материал.

— Это овечья кожа, которую растянули и выскребли так, что она стала очень тонкой, — сказал ей Гагарка. — И тогда ты придаешь ей нужную форму, втираешь в нее жир, и она начинает пропускать свет. В деревнях ее используют вместо стекла, потому как они сами ее делают, а стекло дорогое. И она намного легче, вот почему ее используют здесь.

Секи, патера, хотя этот дирижабль такой большой, он по-настоящему легкий, и поэтому поднимает карабины и бомбы, которые они кидали в Аламбреру, еду и воду, и еще пальмовое масло для моторов. Все это облегчает нашу работу.

— Какую?

Мурсак сел так внезапно, что Шелк испугался, как бы решетка не треснула.

— Украсть его, патера. Мы собираемся. Только я бы хотел, чтобы Бонго был здесь. Он бы шизанулся от этого корабля.

— Вы все шизанулись, — проворчала Синель. — И я.

— И это нормалек, — сказал ей Гагарка. — Секи, патера, после того, как они загрузили нас в городе, они отправились на северо-восток за вами, рыская против ветра. И мы… — Он проиллюстрировал жестами. — Нас всех тошнило. Только сейчас…

— Но не меня, — возразил Скиахан. — Я привык к выходкам ветра.

— И не меня, — сказала Гиацинт Гагарке. — Никогда не страдала.

— Просто тебя там не было. Сейчас приятнее, потому как ветер с севера и мы летим на юг. Вот почему мы почти не слышим моторов. Они работают вполсилы.

— Сейчас мы над озером, — сказала Гиацинт Шелку, и тот почувствовал (хотя и не сказал!), что было бы благословением, если бы воздушный корабль шлепнулся в воду.

— Дело в том, патера, что Ужасный Тартар приказал нам обделать это дельце. Поэтому мы, вроде как, и оказались внутри. Жирный советник сказал, что они бы сварганили дело за месяц, помнишь? А я ответил, что соберу лучших воров в городе и мы сделаем это быстрее. Я-то думал о двух-трех неделях, потому как нам надо было раздобыть одежду, как у труперов, и пацанов, которые могли бы втянуть остальных…

К группе, собравшейся вокруг Шелка, присоединился Паук, скользнувший по качавшемуся бамбуку. Он покачал головой:

— У тебя есть способ получше? Я не говорю, что мой — самый клевый, но другого я придумать не сумел. Закавыка в том, что по большей части они должны быть девицами, а еще лучше — одни девицы. Без этого дело не сладить, но найти девиц, которые не подожмут хвост, оказавшись здесь, не слишком просто.

— Нас слишком тошнит. — Синель села, даже побледнев под загаром.

— Если это действительно рука Тартара… — начал было Шелк.

— Должна быть. Я же сказал, что думал о трех неделях, а жирный — о месяце. А Верхний говорит, что у нас только пара дней.

Скиахан кивнул.

— Тартар услышал это, — продолжал Гагарка, — и решил, судя по его словам: «Гагарке нужна помощь». Бекас сказал тривигаунтцам, что банда Гагарки соберется в «Петухе». Они схватили нас и подняли наверх. Когда? День назад. Так что есть разница между богом и быком, вроде меня. Двадцать один к одному.

На мгновение наступило молчание, еще больше подчеркнутое отдаленными разговорами других пленников, шепчущими жалобами бамбука, почти неслышным гулом моторов и сотнями безымянных стонов и скрипов.

— У них карабины, Гагарка, — сказал Шелк. — И еще иглометы, как мне кажется. У тебя — у нас — ничего.

— Неправильно, патера. У нас есть Тартар. Увидишь.

Синель встала. Сидевший у ее ног Шелк понял, что слегка потрясен ее ростом.

— Я чувствую себя лучше, — сказала она. — Хочешь показать мне что-то, Ги? Я бы хотела это увидеть.

— Точняк. Увидишь, когда выглянешь наружу.

Он заставил себя встать.

— Могу я с вами? Я попытаюсь не… — он поискал слова, напомнив себе Прилипалу.

— Блевать, — помогла ему Синель.

— Видите эти кровати? — Гиацинт пнула ногой пузырь. — Здесь четыре ряда, двадцать пять пузырей в ряд, значит, эта гондола предназначена для ста птеротруперов. Гондола — так они называют эту штуку, внутри которой мы находимся; так сказал Мурсак.

Шелк кивнул.

— Посмотрите сквозь пол, на нижнюю палубу, и вы увидите пушки. На нижней палубе должен быть твердый пол, сделанный из железа или какого-нибудь другого металла. Там по три пушки с каждой стороны, и дула просунуты вон в те отверстия. Вот почему здесь так холодно — холодный воздух проникает через дыры в нашем полу.

— Как ты их открыла? — Синель боролась с креплениями иллюминатора.

Шелк постучал костяшками пальцев по стене.

— Дерево.

— Нужно вытащить оба болта, Син. Ты прав, это дерево, согнутое, как на лодке, но по-настоящему тонкое.

Синель подняла раму из промасленного пергамента; открылся сверкавший на солнце материал, похожий на покрытую снегом равнину.

— Перед нами другая гондола, — сказала ей Гиацинт, — и две сзади. Ты сможешь увидеть их, если высунешь голову наружу. Я не знаю, почему они не сделали одну, большую и длинную.

— Тогда бы она сломалась, мне кажется, — рассеянно сказал Шелк. — Такой дирижабль должен временами сгибаться. — Он выглянул наружу, как она предложила, и посмотрел вверх, влево и вправо.

— Помнишь, как мы летели в том поплавке по воздуху? Я испугалась до смерти. — Ее пышущее сладострастием бедро прижалось к его, а его локоть каким-то образом уткнулся ей в грудь. — Но ты совсем не испугался! Тебе вроде как даже нравилось.

— Нет, я был в ужасе. — Шелк отодвинулся, изо всех сил сражаясь с мыслями, мелькавшими в голове.

Синель просунула голову в иллюминатор, как и он; она что-то сказала, и Гиацинт ответила:

— Потому как мы летим по ветру, так мне кажется. Когда ты летишь вместе с ним, то ничего не чувствуешь.

Синель вынула голову:

— Чудесно, настоящий класс, только я не увидела озеро. Ты сказала, что мы над ним, но туман слишком густой. Я надеялась увидеть место, где я и Гагарка недавно были, ну, то маленькое святилище. — Она повернулась к Шелку. — Боги, они так все и видят?