Те роли, которые играют во Второй мировой войне Германия или Россия — а в сущности и Япония, Италия, Великобритания и Соединенные Штаты, — хотя и являются частью всемирной истории, не имеют прямого отношения к настоящей книге, тогда как фашизм и социализм были реальными движущими силами в той институциональной трансформации.

Это возвращает нас к тезису, все еще нуждающемуся в доказательстве: первопричины катастрофы лежат в утопической попытке экономического либерализма создать саморегулирующуюся рыночную систему. Подобное утверждение, как можно подумать, сообщает этой системе прямо-таки сказочную мощь: из него следует, что механизм равновесия сил, золотой стандарт и либеральное государство, иначе говоря, все основы цивилизации XIX в., были сформированы в конечном счете одной порождающей моделью, саморегулирующимся рынком. Данное воззрение в его откровенном материализме кому-то покажется крайним и даже шокирующим. Но ведь характерная особенность цивилизации, рухнувшей на наших глазах, в том и заключалась, что опиралась она на экономический фундамент. Другие общества и другие цивилизации также зависели от материальных условий своего существования — это общая черта всякой человеческой жизни и, шире, любого бытия, религиозного или нерелигиозного, материального или спиритуалистического. Все типы обществ так или иначе определяются экономическими факторами. Но лишь цивилизация XIX в. была экономической в ином, совершенно особом смысле, ибо основой своей она избрала мотив, который в истории человеческих обществ крайне редко признавался законным и, уж конечно же, никогда не возвышался настолько, чтобы превратиться в оправдание и смысл всех действий и поступков повседневной жизни, а именно — стремление к прибыли. Именно этот и никакой другой принцип и породил саморегулирующуюся рыночную систему.

Механизм, который мотив привел в движение, может быть сопоставлен по своей силе лишь с самым мощным взрывом религиозного чувства в истории. В течение жизни одного поколения весь человеческий мир оказался в его безраздельной власти. Как известно, он достиг своей зрелости в Англии второй половины XIX в. в результате промышленной революции. Примерно пятьдесят лет спустя он подчинил себе Америку и континентальную Европу. В конце концов и в Англии, и в континентальной Европе, и в Америке сходные условия сформировали такую модель повседневной жизни, основные черты которой совпадали во всех странах, принадлежавших к западной цивилизации. А значит, чтобы найти первопричины нынешнего катаклизма, нам следует обратиться к проблеме подъема и краха рыночной экономики.

Рыночное общество появилось на свет в Англии, но именно на континенте его слабости породили самые трагические последствия. Чтобы понять германский фашизм, мы должны вернуться в рикардианскую Англию. XIX в. — и об этом всегда следует помнить — был веком Англии, промышленная революция — ее делом, рыночная экономика, свобода торговли и золотой стандарт — ее изобретением. В 1920-х гг. эти институты потерпели крах всюду, просто в Германии, Италии и Австрии данный процесс в большей степени коснулся политики и приобрел более драматический характер. Но в каких бы декорациях ни разворачивались финальные его эпизоды и какого бы ни достигали они накала, глубинные факторы, обусловившие гибель нашей цивилизации, следует изучать в колыбели промышленной революции — Англии.

В основе промышленной революции лежало колоссальное усовершенствование орудий производства, сопровождавшееся катастрофическими сдвигами в условиях жизни простого народа.

Мы попытаемся выявить факторы, обусловившие конкретные формы этих перемен в ту эпоху, когда они приняли наиболее трагический характер, т. е. около ста лет тому назад. Что представляла собой «сатанинская мельница», перемалывавшая людей в «массы»? Какую роль в этом процессе сыграли новые физические условия? Какую — экономические факторы, действовавшие в новых условиях? Посредством какого механизма была разрушена прежняя ткань общества и предпринята — столь неудачно! — попытка осуществить новую интеграцию человека и природы?

Нигде философия либерализма не терпела столь оглушительного фиаско, как в осмыслении проблемы перемен. Воодушевляемая эмоциональной верой в стихийное развитие, она в своем отношении к переменам отвергла позицию здравого смысла, заменив ее фанатичной готовностью принимать любые социальные последствия экономического прогресса. Азбучные истины политики и искусства управления государством были сначала дискредитированы, а затем прочно забыты. Не нужно долго доказывать, что процесс неуправляемых изменений, темп которых считается чрезмерным, следует, если возможно, притормозить ради блага общества. Но подобные простые истины традиционной политики, нередко лишь отражавшие социально-философские учения, унаследованные еще от древних, были в XIX в. буквально стерты из сознания образованной публики разъедающим воздействием примитивного утилитаризма вместе с некритической верой в «самоисцеляющие свойства» стихийного развития.

Экономический либерализм так ничего и не понял в истории промышленной революции именно потому, что упорно стремился оценивать социальные процессы с экономической точки зрения. Для иллюстрации этого тезиса мы обратимся к предмету, на первый взгляд, довольно далекому от нашей темы, а именно к огораживанию открытых полей и обращению пашни в пастбища в эпоху первых Тюдоров, когда лендлорды обносили изгородями поля, а целые графства подвергались угрозе обезлюдения. Возвращаясь к проблеме бедствий, которые принесли народу огораживания и конверсии, мы преследуем двойную цель: во-первых, продемонстрировать аналогию между опустошениями, вызванными процессом огораживаний, в конечном счете благотворным, и теми несчастьями, которые породила промышленная революция, и во-вторых — в более широком плане прояснить альтернативы, перед которыми оказывается общество, переживающее мучительный процесс неконтролируемых экономических усовершенствований.

Если обращения пашни в пастбище не происходило, огораживания представляли собой очевидный прогресс. Стоимость огороженной земли возрастала вдвое и даже втрое. Там, где землю продолжали обрабатывать, занятость не уменьшалась, а количество продуктов питания заметно увеличивалось. Доходность земли росла, в особенности там, где ее сдавали в аренду.

Но даже конверсия пахотных земель в пастбища для овец, несмотря на связанные с ней разрушение жилищ и сокращение занятости, не всегда приносила данной местности один лишь вред. Домашние промыслы, распространявшиеся со второй половины XV в., через сто лет начали превращаться в характерную черту английской деревни. Производство шерсти в овцеводческих хозяйствах давало работу мелким арендаторам и лишенным собственного надела коттерам, выброшенным из сферы земледелия, а появление новых центров шерстяной промышленности обеспечивало заработком многих ремесленников.

Однако — ив этом вся суть — только в условиях рыночной экономики подобного рода компенсирующий эффект можно считать чем-то само собой разумеющимся. При отсутствии такой экономики эти сверхприбыльные занятия — овцеводство и продажа шерсти — были способны погубить страну. Овцы, «превращавшие песок в золото», могли с таким же успехом превратить золото в песок — как это и произошло в конце концов с ресурсами Испании XVII в., чья истощенная эрозией почва так и не оправилась от последствий чрезмерно распространившегося овцеводства.

В официальном документе, подготовленном в 1607 г. для палаты лордов, проблема изменений была резюмирована в одной энергичной фразе: «Бедняк должен получить то, в чем он нуждается, — жилище, а джентльмена не должно стеснять в том, к чему он стремится, — в усовершенствованиях». Кажется, эта формула принимает как данное сущность чисто экономического прогресса — усовершенствования ценой социальных бедствий. Но в то же время она косвенно указывает на трагическую неизбежность, с которой бедняк цепляется за свою жалкую лачугу, обреченный на это стремлением богача к усовершенствованиям, полезным для общества и выгодным для него лично.