После Великой войны произошли две важные перемены, существенно отразившиеся на позициях социализма. Во-первых, рыночная система обнаружила свою непрочность, оказавшись на пороге почти полного краха, — слабость, о которой не подозревали даже ее критики. Во-вторых, в России была построена социалистическая экономика, означавшая радикально новый путь. И хотя конкретные условия, в которых был предпринят этот смелый эксперимент, делали его непригодным для западных стран, само существование Советской России оказывало громадное влияние. Конечно, Россия двинулась к социализму, не имея развитой промышленности, грамотного населения и демократических традиций, т. е. всего того, что по западным понятиям являлось необходимыми предпосылками социалистического строя. Эти особенности сделали ее методы и решения неприемлемыми для других стран, однако ничуть не помешали социализму превратиться в мировую силу. Рабочие партии континентальной Европы всегда держались в теории социалистических взглядов, и неудивительно, что любая реформа, которую желали они осуществить, внушала подозрения на предмет того, что она якобы должна послужить социалистическим целям. В спокойные времена подобные подозрения были беспочвенными: партии рабочего класса стремились в целом к реформе капитализма, а не к революционному его свержению. Но в критической ситуации дело обстояло иначе. Тогда, если бы нормальные методы оказались недостаточными, в ход могли быть пущены аномальные, крайние средства, а в случае с рабочими партиями это могло означать попрание прав собственности. Перед лицом надвигающейся реальной опасности рабочие партии могли решиться на такие меры, которые были бы по своей сути социалистическими или показались бы таковыми воинствующим сторонникам частного предпринимательства. А уже одного намека на это было бы достаточно, чтобы ввергнуть рынки в полный хаос и вызвать всеобщую панику.

В подобных условиях рутинный конфликт интересов работодателей и наемных работников принял фатальный характер. Если противоречия экономических интересов обычно завершались компромиссом, то отделение экономической сферы от сферы политической привело к тому, что эти столкновения стали угрожать катастрофическими последствиями всему обществу. Работодатели являлись хозяевами заводов и шахт, а значит, несли прямую ответственность за процесс производства (совершенно независимо от их личной заинтересованности в получении прибыли). В принципе их стремление обеспечить бесперебойную работу промышленности должно было гарантировать им всеобщую поддержку. С другой стороны, наемные работники составляли значительную часть населения, а их интересы также в немалой степени совпадали с интересами общества в целом. Они были единственным классом, способным защитить интересы потребителей, граждан, человеческих существ как таковых, а при системе всеобщего избирательного права сама их численность обеспечивала им преобладание в промышленной сфере. Но ведь законодательная власть, как и промышленность, имела в обществе некие глобальные функции, несводимые к интересам отдельных групп. Члены законодательных органов призваны были выражать общую волю нации, определять главные направления государственной политики, принимать долгосрочные программы, относящиеся к внутренним и внешним делам. Никакое сложное общество не могло обойтись без нормально функционирующей законодательной и исполнительной власти. Столкновение групповых интересов, парализующее органы промышленности или государства — или же те и другие разом, — создавало непосредственную опасность для общества.

Именно это и произошло в 20-е гг. Рабочие окапывались в парламенте, где их численность сообщала им внушительный политический вес; капиталисты превращали в свою крепость промышленность, надеясь таким образом диктовать свою волю стране. Народные представители отвечали на это яростным вмешательством в бизнес, совершенно игнорируя реальные условия конкретных отраслей хозяйства. Промышленные магнаты подстрекали граждан к неповиновению ими же свободно избранным правителям, демократические органы вели жестокую войну против индустриальной системы, от которой прямо зависело существование всех и каждого. В конце концов наступал момент, когда и экономическая и политическая системы оказывались перед угрозой полного паралича. Охваченный страхом народ отдавал власть в руки тех, кто готов был предложить простой и понятный выход, соглашаясь заплатить за него любую цену, — это означало, что пришло время для фашистского решения.

Если когда-либо существовало политическое движение, ставшее ответом на объективные потребности исторической ситуации, а не являвшееся следствием случайных причин, то это — фашизм. В то же время порочный, дегенеративный характер фашистского решения проблемы был вполне очевиден. Фашизм предлагал выход из институционального тупика, однотипного по природе во многих странах, но подобное лечебное средство, будучи испытано, всюду привело бы от болезни к смерти. Именно так гибнут цивилизации.

Фашистский выход из того impasse[93], в котором оказался либеральный капитализм, можно описать как реформу рыночной экономики за счет ликвидации всех демократических институтов как в производственной, так и в политической сферах. Стоявшая на пороге краха экономическая система должна была таким образом обрести новые жизненные силы; самим же народам предстояло пройти через перевоспитание, имевшее целью лишить личность естественных человеческих свойств и сделать ее неспособной к функционированию в качестве самостоятельного, ответственного элемента государственного организма.[94] Это перевоспитание предполагало усвоение догматов новой политической религии, отвергавшей идею человеческого братства в любых ее формах, и достигалось через акт массового обращения, к которому упорствующих принуждали пытками, поставленными на вполне научную основу.

Появление подобного движения в индустриальных государствах и даже некоторых слаборазвитых в промышленном отношении странах не следовало бы объяснять местными причинами, особенностями национального характера или предпосылками прежней истории, как это столь упорно делали современники фашизма. Последний так же мало связан с Великой войной, как и с Версальским договором, с юнкерским милитаризмом — как и с итальянским темпераментом. Фашистские движения возникали в побежденных странах, например в Болгарии, и в странах-победительницах вроде Югославии, в странах северного темперамента — Финляндии, Норвегии, и в странах темперамента южного — Италии и Испании, в странах арийской расы — Англии, Ирландии, Бельгии, и в странах неарийских — Японии, Венгрии, Палестине, в странах традиционно католических — Португалии и протестантских — Голландии, в странах старой культуры — Франции, более новой — Соединенных Штатах и государствах Латинской Америки, в милитаристских по духу обществах — Пруссии, и в обществах гражданских — Австрии. В действительности не существовало таких исторических предпосылок — религиозных, культурных или национальных, — которые бы надежно гарантировали данной стране иммунитет к фашизму, коль скоро объективные условия для его зарождения уже возникли.

Более того, существовало поразительное несоответствие между материальной, «количественной» силой фашизма и достигавшимися им политическими результатами. Сам термин «движение» сбивал с толку, поскольку он подразумевал некий вид личного участия, вступление в конкретную массовую организацию. Но фашизм как раз и характерен своей независимостью от подобных феноменов «массовости». Хотя обычно фашизм и искал массовой поддержки, потенциальная его мощь определялась не числом сторонников, но весом высокопоставленных лиц, чьим расположением пользовались фашистские вожди и на чье влияние в обществе они могли опереться, гарантируя таким образом успех переворота.