В странах, приближающихся к фазе фашизма, обнаруживались характерные симптомы, среди которых наличие «фашистского движения» в собственном смысле отнюдь не являлось безусловно необходимым. Признаками, по меньшей мере, столь же существенными, были широкое распространение иррационалистических философских учений и расистских эстетических теорий, антикапиталистическая демагогия, неортодоксальные взгляды на бытовую мораль, критика многопартийной системы, наконец, всеобщее пренебрежение к «режиму» или как там еще именовалось в данной стране существующее демократическое устройство. Среди чрезвычайно разнообразных предвестников фашизма мы находим так называемую универсалистскую философию Отмара Шпанна в Австрии, поэзию Стефана Георге и космогонический романтизм Людвига Клагеса в Германии, эротический витализм Д. Г. Лоуренса в Англии, политическую мифологию Жоржа Сореля во Франции. Гитлера в конечном счете привела к власти феодальная по своим симпатиям клика, стоявшая вокруг президента Гинден-бурга, точно так же как для Муссолини и Примо де Ривера дорогу к высшим государственным постам открыли их монархи. Между тем за Гитлером стояло довольно мощное движение, за Муссолини — весьма незначительное, а за Примо де Ривера — вообще никакого. Ни в одном случае не произошло подлинной революции, ниспровергающей установленную власть: тактика фашистов всякий раз сводилась к бутафорскому мятежу с молчаливого согласия властей, утверждавших при этом, будто им приходится уступать насилию. Таковы общие контуры весьма сложной картины, в которой следовало бы найти место для таких столь непохожих фигур, как католический внепартийный демагог в промышленном Детройте, «Кингфиш» в отсталой Луизиане, армейские заговорщики в Японии или антисоветские вредители на Украине. Начиная с 1930-х гг. фашизм был всегда наличной политической возможностью, почти спонтанной эмоциональной реакцией в каждом индустриальном обществе. И его, пожалуй, лучше было бы называть не «движением» («movement»), а «сдвигом» («move»), чтобы точнее обозначить безличную, глубинную природу кризиса, внешние симптомы которого нередко оказывались весьма неясными и противоречивыми. Часто люди не были уверены в том, являются ли фашистскими по своей сути та или иная пьеса или политическая речь, философская теория или модное веяние в искусстве, проповедь или манифестация, поэма или партийная программа. Общепринятых критериев фашизма не существовало, как не было в самом фашизме каких-либо общеобязательных доктрин. Однако важным признаком всех его организованных форм являлась та внезапность, с которой они возникали, а затем исчезали — но лишь с тем, чтобы после неопределенно долгого периода «латентного» существования вновь стремительно вырваться на поверхность. Все это вполне соответствует образу социальной силы, которая переживает подъемы и спады в зависимости от конкретной исторической ситуации.

То, что мы, для краткости, назвали «фашистской ситуацией», есть не что иное, как типичный случай легкой и полной победы фашизма. Совершенно неожиданно, как бы в одно мгновение перестают существовать мощные политические и профессиональные организации рабочего класса и других убежденных сторонников конституционных свобод, а мелкие фашистские группы сметают со своего пути все, что прежде, казалось, обладало неодолимой силой — демократические правительства, партии, профсоюзы. И если справедливо, что для «революционной ситуации» характерен психологический и моральный крах всех сил сопротивления, достигающий таких масштабов, что кучка плохо вооруженных бунтовщиков оказывается способной взять штурмом якобы неприступные твердыни реакции, то «фашистская ситуация» есть ее полная аналогия, с той лишь разницей, что в данном случае штурму подвергаются бастионы — демократии и конституционных свобод, оказывающиеся на поверку столь же поразительным образом беззащитными. В июле 1932 г. законное социал-демократическое правительство Пруссии, окопавшееся в резиденции легитимной власти, капитулировало перед одной лишь угрозой неконституционного насилия со стороны фон Папена. Примерно через полгода Гитлер без боя занял господствующие высоты в государстве, откуда тотчас же повел революционное наступление с целью полностью уничтожить все институты и конституционные партии Веймарской республики. Воображать, будто сила движения порождала подобные ситуации, не замечая, что как раз ситуация в данном случае и создала движение, значит совершенно не принимать важнейшего урока, преподанного нам историей последних десятилетий.

Корни фашизма, как и социализма, — в рыночном обществе, которое перестало нормально функционировать. А потому он превратился в мировое, вселенское по масштабам и универсальное по своим приложениям явление; он вышел за рамки собственно экономической сферы, породив всеобщую трансформацию отчетливо социального типа. Он проник во все области человеческой деятельности — политику, экономику, культуру, философию, искусство, религию. До известной степени фашизм сочетался с течениями, характерными для данного времени и места, однако мы ничего не поймем в истории этой эпохи, если не проведем четкого различия между глубинным фашистским «сдвигом» и поверхностными, переходящими тенденциями, с которыми взаимодействовал он в тех или иных странах.

В Европе 20-х гг. на первом плане фигурировали две подобные тенденции, заслонявшие собой не столь отчетливую, но гораздо более всеобъемлющую социальную модель фашизма, — контрреволюция и стремление к пересмотру итогов Первой мировой войны (nationalist revisionism). Непосредственным толчком для них послужили Версальский мир и послевоенные революции. Эти тенденции были строго обусловлены исторической ситуацией и имели собственные, вполне конкретные цели, тем не менее их легко смешивали с фашизмом.

Контрреволюция представляет собой естественный обратный ход политического маятника к прежнему положению вещей, которое подверглось резкому насильственному изменению. Подобные сдвиги типичны для Европы, по крайней мере, с эпохи Английской республики, и с социальными процессами своего времени они имеют весьма отдаленную связь. В 1920-х гг. возникло немало ситуаций такого типа, поскольку перевороты, уничтожившие добрую дюжину монархий в Центральной и Восточной Европе, объяснялись отчасти «обратным потоком», вызванным военной катастрофой, но отнюдь не поступательным движением демократии. Контрреволюция выполняла главным образом политическую работу, выпадавшую, естественно, на долю тех классов и групп, которые чего-то лишились — династий, аристократии, церкви, капитанов тяжелой промышленности, и связанных с ними партий. Союзы же и конфликты между консерваторами и фашистами касались тогда преимущественно степени участия последних в общем контрреволюционном предприятии. Фашизм был революционным течением, направленным столько же против консерватизма, сколько и против конкурирующей с ним революционной силы — социализма. Но это не мешало фашистам искать политического влияния, предлагая свои услуги контрреволюции. Напротив, они притязали на ведущую роль, ссылаясь главным образом на «бессилие» консерватизма выполнить свою задачу, задачу неизбежную, коль скоро социализм следовало остановить. Консерваторы, разумеется, стремились присвоить себе всю честь контрреволюции и, например, в Германии совершили ее собственными силами. Они лишили партии рабочего класса власти и влияния, не уступив при этом фашистам. Подобным же образом в Австрии христианские социалисты — консервативная партия — в значительной степени обезоружили рабочее движение (1927), не сделав никаких уступок «революционерам справа». Даже там, где участие фашистов в контрреволюции было неизбежным, к власти пришли «сильные» правительства, отбросившие фашизм на политические задворки. Так произошло в Эстонии (1929), Финляндии (1932), Латвии (1934). Псевдолиберальные режимы сломили на время мощь фашизма в Венгрии (1922) и Болгарии (1926). И лишь в Италии консерваторы не смогли восстановить «трудовую дисциплину в промышленности», не предоставив при этом фашистам шанса захватить власть.