Разрыв золотой нити

Крах золотого стандарта был ускорен искусственной стабилизацией национальных валют. Инициатором этой стабилизации стала Женева, через которую лондонский Сити и Уолл-стрит оказывали давление на финансово слабые государства.

Первой группой стран, прошедших через процесс стабилизации, были побежденные государства, чьи валюты рухнули после Первой мировой войны. Во вторую группу входили европейские державы-победительницы, стабилизировавшие свои валюты в основном уже после первой группы. Третью группу составляли Соединенные Штаты, которые главным образом и оплачивали подобную политику.

Тяжесть дисбаланса первой группы некоторое время несла вторая. Как только вторая группа также стабилизировала свою валюту, она в свою очередь стала нуждаться в поддержке, которую оказала ей третья. В конце концов именно третья группа, состоявшая из Соединенных Штатов, более всего пострадала из-за постепенно накапливавшегося дисбаланса европейской стабилизации.

Движения политического маятника после Первой мировой войны

Движения политического маятника после Первой мировой войны были стремительными и повсеместными, но амплитуда оказалась незначительной. В огромном большинстве стран Центральной и Восточной Европы период с 1918 по 1923 г. принес с собой простую консервативную реставрацию, наступившую вслед за демократической (или социалистической) республикой, результатом военного поражения; несколько лет спустя, и опять же практически всюду, к власти пришли однопартийные правительства.

Финансы и мир

О политической роли международных финансов в послевоенные полвека нет почти никаких материалов. Корти в своей книге о Ротшильдах ограничился эпохой, предшествовавшей Европейскому концерту. Такие темы, как участие Ротшильдов в покупке акций Суэцкого канала, предложение Бляйродеров о финансировании французской военной контрибуции 1871 г. посредством международного займа или крупные сделки времен строительства Восточной железной дороги, в нее не вошли. В исторических трудах, например у Лангера и Зонтага, международным финансам уделяется крайне незначительное внимание (последний, перечисляя факторы, способствующие миру, не упоминает о финансах); едва ли не единственное исключение здесь — замечания Литса в Кембриджской Новой Истории. Неакадемические либеральные критики, например Лисис во Франции или Дж. А. Хобсон в Англии, обличали финансистов за недостаток патриотизма либо за их склонность к поддержке протекционистских и империалистических тенденций в ущерб свободной торговле. В марксистских трудах, таких как исследования Гильфердинга и Ленина, всячески подчеркивалось происхождение сил империализма от национальных банковских систем и их органическая связь с тяжелой промышленностью. Подобный тезис относится главным образом к одной лишь Германии, а кроме того, он, естественно, ничего не способен прояснить в сфере международных финансовых интересов.

Влияние Уолл-стрита на события 20-х гг., по-видимому, еще не отошло в прошлое настолько, чтобы мы могли рассчитывать на его объективный анализ. Едва ли, однако, возможны какие-либо сомнения в том, что в целом это влияние, начиная со времени послевоенных мирных договоров вплоть до плана Дауэса, плана Юнга и ликвидации репараций в эпоху Лозанны и после нее, склоняло чашу весов международной политики в пользу сдержанности и примирения. Авторы новейших работ склонны оставлять в стороне проблему частных инвестиций. Стейли, например, сознательно исключает из своего анализа правительственные займы, предоставленные как другими правительствами, так и частными инвесторами, — ограничения, делающие фактически невозможным для автора этого интересного исследования какую-либо общую оценку роли международных финансов. Замечательное изложение Файса, которому мы чрезвычайно многим обязаны, ближе подходит к целостному охвату предмета, но оно также страдает из-за неизбежной скудости своей документальной базы, ведь архивы haute-finance все еще остаются недоступными для ученых. То же обстоятельство не могло не отразиться и на результатах ценного труда Эрла, Ремера и Вайнера.

Отдельные ссылки к главе «Общества и экономические системы»

XIX в. попытался сделать фундаментом саморегулирующейся экономической системы мотив личной выгоды. Мы считаем, что подобная затея была обречена на провал в силу самой природы вещей. Здесь же нас интересует лишь то искаженное представление о жизни и обществе, которое лежало в основе такого подхода. Мыслители XIX в. нисколько не сомневались, что для человека «естественно» вести себя, подобно торговцу на рынке, а любой другой образ действий есть искусственное экономическое поведение, результат внешнего вмешательства в сферу врожденных человеческих склонностей; что рынки возникают стихийно, стоит лишь оставить людей в покое; что независимо от желательности подобного общества с точки зрения морали практическая возможность его создания коренится в неизменных свойствах человеческой природы, и т. д. Результаты новейших исследований в различных областях общественных наук, таких как социальная антропология, первобытная экономика, история ранних цивилизаций и общая экономическая история, почти полностью противоречат этим утверждениям. Едва ли во всей философии экономического либерализма можно найти такое антропологическое предположение, молчаливо подразумеваемое или ясно высказанное, которое не оказалось бы совершенно опровергнутым. Приведем некоторые цитаты.

а) Мотив корысти не является для человека «естественным». «Отсутствие какого-либо стремления извлекать выгоду из производства или обмена — характерная черта первобытной экономики» (Thunrwald. Economic in Primitive Communities. 1932. P. XIII). Еще одно представление, которое следует отбросить раз и навсегда, это концепция Первобытного Экономического Человека, столь популярная в иных современных руководствах по экономике (Malinowski. Argonauts of the Western Pacific. 1930. P. 66). Мы должны отвергнуть Idealtypen манчестерского либерализма, которые не только теоретически несостоятельны, но и в историческом плане неверны (Brinkmann. Das soziale System des Kapitalismus. In Grundriss der Sozialokonomik. Abt. IV. P. 11).

б) Ожидание вознаграждения за труд не является для человека «естественным».

«Выгода, которая нередко служит стимулом к труду в более цивилизованных обществах, никогда не выступает в роли побудительного мотива к работе в естественных условиях туземного существования» (Malinowski. Op. cit. P. 156). «В первобытных обществах, еще не испытавших внешнего воздействия, мы нигде не обнаруживаем, чтобы труд был связан с идеей платы» (Lowie. Social Organization. Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. XIV. P. 14). «Труд нигде не является объектом продажи или найма» (Thurnwald. Die menschliche Gesellschaft. Bk. III. 1932. P. 169). «Отношение к труду как к обязанности, выполнение которой не предполагает особого вознаграждения…» является общепринятым (Firth. Primitive Economics of the NewZealand Maori. 1929). «Даже в Средневековье плата за труд посторонним людям была чем-то неслыханным». «Посторонний, чужак не связан с данным коллективом личными узами долга, а значит, ему следует работать исключительно ради почета и одобрения». Менестрели, будучи чужаками, «тем не менее принимали плату и потому вызывали презрение» (Lowie. Op. cit.)

в) Ограничение трудовых усилий неизбежным минимумом не является для человека «естественным».