Огораживания весьма удачно называли революцией богатых против бедных. Порой с помощью насилия, а часто посредством давления и устрашения, лорды и знать ломали прежний социальный порядок, попирая старинные законы и обычаи. Они в буквальном смысле грабили бедняков, отнимая их долю в общинной земле, снося дома, которые те, в силу нерушимого дотоле обычая, привыкли считать своей собственностью и наследием своих детей. Прежняя социальная структура безжалостно разрушалась, обезлюдевшие деревни и руины человеческих жилищ свидетельствовали о неистовой ярости, с которой бушевала эта революция, подрывая обороноспособность страны, опустошая ее города, истребляя ее население, обращая в пыль ее истощенную почву, принося неисчислимые муки ее народу, который из добропорядочных землепашцев превращался в толпу воров и попрошаек. Правда, происходило это лишь в отдельных районах, но черные пятна бедствия, расползаясь во все стороны, грозили слиться воедино, охватив всю территорию Англии.[9] Король и его Тайный совет, канцлеры и епископы пытались спасти от этого бича благосостояние общества, а в конечном счете — его человеческие и природные основы. Практически беспрерывно, более полутора столетий — начиная, самое позднее, с 1490-х и вплоть до 1640-х гг. — они упорно боролись против обезлюдения. Лорд-протектор Сомерсет погиб от рук контрреволюции, которая после разгрома восстания Роберта Кета, сопровождавшегося истреблением нескольких тысяч крестьян, вырвала из свода парламентских статутов законы об огораживаниях и установила диктатуру лордов-овцеводов. Сомерсет был обвинен, и не без оснований, в том, что своими решительными обличениями огораживаний он всячески поощрял взбунтовавшихся крестьян.

Почти сто лет спустя те же противники сошлись вновь, однако на сей раз в роли огораживателей гораздо чаще выступали не лорды и знать, а купцы и богатые сельские джентльмены. Высокая политика, светская и церковная, оказалась теперь тесно связанной с целенаправленным использованием короной своих прерогатив для противодействия огораживаниям, как и с не менее сознательным использованием ею вопроса об огораживаниях для укрепления собственных позиций в конституционной борьбе против джентри, — той самой борьбе, которая привела на плаху по приговору парламента Стаффорда и Лода. Но правительственный курс был реакционным не только экономически, но и политически, к тому же теперь земли гораздо чаще огораживались под пашню, а не под пастбище. Вскоре социальная политика Тюдоров и ранних Стюартов навсегда исчезла в водовороте гражданской войны.

Историки XIX в. единодушно осудили эту политику как демагогическую, если не прямо реакционную. Они, разумеется, сочувствовали парламенту, а этот орган был на стороне огораживателей. Г. де Гиббинс, пылкий защитник простого народа, писал, однако, следующее: «Подобные охранительные законы, как это чаще всего и происходит с охранительными законами, совершенно не достигли своей цели».[10] Еще решительнее выразился Иннес: «Обычные средства: карательные меры против бродяг, попытки силой загнать промышленную деятельность в непригодные для нее сферы, а капитал направить в менее прибыльные предприятия с целью обеспечить занятость, потерпели — как обычно — крах».[11] Герднер, не колеблясь, ссылался на фритредерские представления как на «экономический закон»: «Совершенно ясно, — писал он, — что экономические законы не были тогда постигнуты, и потому законодательство пыталось воспрепятствовать сносу крестьянских жилищ лендлордами, которые находили для себя выгодным обращать пахотную землю в пастбище, чтобы увеличить производство шерсти. Неоднократное повторное принятие этих актов лишь демонстрирует, сколь неэффективными были они на практике».[12] А совсем недавно такой экономист, как Хекшер, с убежденностью доказывал, что меркантилизм в целом следует объяснить недостаточно глубоким пониманием сложных феноменов экономической жизни — предмета, на постижение коего уму человеческому требовалось, очевидно, еще несколько столетий.[13] В самом деле, законодательство против огораживаний, кажется, не смогло остановить этот процесс, ни даже создать на его пути серьезные препятствия. Джон Гэльс, сравниться с которым в пылкой преданности принципам Английской республики не мог никто, признавал, что собрать улики против огораживателей оказывалось невозможным: огораживатели нередко добивались того, что в состав присяжных попадали их собственные слуги, а «прихлебателей и клиентов у них имелось столько, что составить жюри без их участия было немыслимо». А порой достаточно было провести через поле одну-единственную борозду, и нарушивший закон лорд уходил от наказания.

В столь легком торжестве частных интересов над правосудием нередко усматривают верный признак неэффективности законов, после чего победу этого процесса, сметающего на своем пути все преграды, объявляют неопровержимым доказательством тщетности «реакционного интервенционизма». Но рассуждать подобным образом значит совершенно не улавливать сути вопроса. Почему конечное торжество известной тенденции следует принимать за доказательство безуспешности попыток затормозить ее ход? И почему целью и смыслом этих мер нельзя считать то самое, чего удалось добиться с их помощью, а именно замедлить темп изменений? То, что оказывается неэффективным как попытка совершенно остановить некий процесс, вовсе не является по этой причине совершенно неэффективным. Темп перемен нередко бывает столь же важным, как и само их направление, но если последнее часто не зависит от нашей воли, то скорость, с которой развивается данный процесс, вполне может зависеть от нас самих.

Слепая вера в стихийный прогресс не позволяет нам понять роль правительств в экономической жизни. Роль же эта заключается в воздействии на темп изменений, в ускорении или замедлении его в зависимости от обстоятельств; если же мы считаем этот темп в принципе неизменным или, что еще хуже, видим кощунство в самой попытке на него повлиять, тогда, разумеется, ни о каком вмешательстве не может быть и речи. Пример тому — огораживания. В ретроспективе нет ничего более ясного, чем основная тенденция экономического развития тогдашней Европы: борьба с искусственно сохранившимся единообразием в агротехнике, ликвидация чересполосицы и архаичного института общинного землевладения. Что касается Англии, то не может быть сомнений в том, что развитие шерстяного производства оказалось благом для страны, поскольку именно оно привело к созданию хлопчатобумажной промышленности — главного двигателя промышленной революции. Кроме того, очевидно, что рост домашнего ткачества зависел от роста производства шерсти в Англии. Упомянутых фактов вполне достаточно, чтобы обращение пахотной земли в пастбища и сопутствовавшие ему огораживания признать генеральной тенденцией экономического прогресса. Но если бы не последовательная правительственная политика в эпоху Тюдоров и ранних Стюартов, темп этого прогресса мог бы оказаться губительным, превратив сам процесс из созидательного в разрушительный. Ведь именно от этого темпа и зависело главным образом, сумеют ли обезземеленные крестьяне приспособиться к новым условиям так, чтобы самые основы их бытия, социального и экономического, физического и нравственного, не оказались фатально подорваны; найдут ли они работу в отраслях, косвенно связанных с процессом перемен, и наконец, позволят ли следствия возросшего импорта, стимулированного увеличением экспорта, найти новые источники средств к существованию тем, кто лишился работы из-за этого процесса.

Все это определялось соотношением скорости перемен и темпа приспособления к ним. Обычная для экономистов-теоретиков манера оперировать в своих рассуждениях широкими временными периодами здесь недопустима: она заранее решает спорный вопрос, поскольку исходит из того, что данный процесс имел место в условиях рыночной экономики. Но подобное предположение, каким бы естественным оно для нас ни казалось, совершенно неправомерно, ведь рыночная экономика — это институциональная структура, которая — о чем все мы слишком склонны забывать — возникла только в наше время и даже тогда не стала единственной. Однако без этого предположения подобного рода аргументы оказываются бессмысленными. Если ближайшие следствия процесса изменений пагубны, то, пока не доказано обратное, такими же являются и конечные результаты. Если конверсия пахотных земель в пастбища влечет за собой снос известного числа жилищ, потерю источников средств к существованию известным количеством крестьян, уменьшение в данной местности запасов продовольствия, то все эти следствия, пока не представлены доказательства противоположного, нужно признать окончательными. Это нисколько не мешает нам принимать в расчет возможное влияние увеличившегося вывоза на доходы землевладельцев, вероятность появления новых рабочих мест, созданных ростом шерстяного производства в данном районе, или те цели, на которые могут употребить землевладельцы свои возросшие доходы, будь то дальнейшие инвестиции или траты на предметы роскоши. Сопоставление темпа перемен с темпом адаптации к ним и покажет нам, что именно нужно считать их конечным результатом. Но допускать функционирование рыночных законов, пока не доказано существование саморегулирующегося рынка, мы совершенно не вправе. Рыночные законы действуют лишь в институциональных рамках рыночной же экономики, а значит, заблуждались, игнорируя реальные факты, отнюдь не государственные мужи тюдоровской Англии, но современные экономисты, чья суровая критика в адрес первых подразумевала наличие рыночной системы, системы, которой тогда еще не было и в помине.