Она и здесь нашла единомышленников. Сплотила группу, бежала из лагеря. Потом Филаткина сама удивлялась, откуда у нее нашлось столько сил и упорства, чтобы перехитрить эсэсовскую охрану, преодолеть проволочные заграждения и уйти от погони.

Голодная, оборванная, она бродила по лесу, искала следы партизан. И нашла! Через неделю попросила задание. Она хотела участвовать в диверсиях и налетах, своими руками уничтожать фашистов. Но командование рассудило по-иному. Ольгу никто не знал в этих местах. Она могла сойти за беженку.

— Будешь вести разъяснительную работу среди населения, — сказал ей комиссар отряда.

Молодую женщину тщательно проинструктировали, снабдили надежными документами. И вот она ходит из села в село. Рассказывает о победах Советской Армии, поднимает людей на борьбу с врагом.

Но снова несчастье — провал. Она опять в фашистском застенке. Не забыть Филаткиной тот страшный эшелон, в котором она ехала на Запад. Охрана не давала заключенным ни еды, ни питья. Жалобно кричали дети, стонали раненые. Ольга сидела в углу и думала о дочери. Неужели она никогда больше не увидит ее?

Как-то ночью с грохотом распахнулись двери теплушек.

— Вег! Вег! — закричали эсэсовцы, подталкивая людей прикладами.

Сознание опалило страшное слово «Дахау». Этот лагерь смерти знали в Европе десятки миллионов людей.

День и ночь дымили печи крематория. Люди с ужасом ждали своей очереди. Но даже в этом аду Ольга ободряла других:

— Мужайтесь! Наши близко!

Она не ошиблась. В один из весенних дней 1945 года ворота Дахау распахнулись. Пришла свобода.

Ольга Ивановна Филаткина.

Тысячи военнопленных вернулись на родину. Радости их не было границ. Но для Ольги эта радость длилась недолго. Нашлись люди, которые поставили ей в вину и плен, и ужасы концентрационных лагерей. Ее исключили из партии. Это был период злоупотребления властью, связанный с культом личности. Но даже в самые трудные минуты коммунистка Ольга Ивановна Филаткина верила, что справедливость восторжествует.

И она восторжествовала. Ольгу Ивановну восстановили в рядах партии, наградили орденом Отечественной войны I степени. Вместе с семьей она живет в Сызрани, возглавляет городское отделение «Союзпечати».

Мы пришли к ней в разгар рабочего дня. В кабинете было многолюдно. К столу подсел председатель комитета ДОСААФ завода тяжелого машиностроения.

— Пришел к вам насчет подписки, Ольга Ивановна, хочу посоветоваться, — говорит он.

Потом в кабинет входит группа школьников.

Они просят Ольгу Ивановну выступить на молодежном вечере.

— Про войну нам расскажете, про подвиги, — говорит курносый паренек с хохолком льняных волос.

— Приду, обязательно приду, — мягко улыбаясь, говорит Филаткина.

Я смотрю на эту уже немолодую, но энергичную женщину, и думаю: такие люди способны принять любой огонь на себя. Их ни согнуть, ни покорить нельзя. Это люди советской закалки!

Перед тобой, читатель, волнующие документы: отрывки из дневника и письма. Тридцать два фронтовых письма комсомолки Лидии Щербининой к подруге Крелии Силиной (Лиечке[1]). Читаешь эти письма и перед мысленным взором встает облик девушки-патриотки, одной из тысяч и тысяч женщин, ушедших с первых дней войны вместе с мужчинами защищать Родину.

Мало известно о довоенной жизни Лидии. Она работала на одном из харьковских заводов. В начале войны эвакуировалась вместе с предприятием в Сибирь. Добровольно вступила разведчицей в действующую армию.

Находясь почти все время в передовых частях, Лидия Щербинина показывала пример выдержки, мужества и отваги. Даже прикованная к постели (после тяжелого ранения), она не падает духом, находит в себе силы противостоять недугу. Ее письма из госпиталя полны бодрости, стремления бороться, побеждать.

Моя дорогая подруга, боевой товарищ, моя Лиечка. Ты просишь записать все, что пережила я за эти два суровых года. Смогу ли на бумаге передать всю горечь фронтовой жизни? Конечно нет. Но как хочу, чтобы ты поняла меня! О, ты поймешь, ты поймешь то, чего я и не смогу передать!..

Сегодня я не могу говорить: лужа, подернутая ледяной коркой, из которой я утолила жажду, мучившую меня и моих товарищей на марше, сделала свое дело, — горло, как клещами, сжало жестокой простудой. Я не говорю, а только слушаю и пишу в свободные минуты…

Ты помнишь день нашей первой встречи? Когда это было? Раньше всего вспоминаю 16 июня 1942 года. В этот день я прибыла на формирование нашей Сибирской добровольческой дивизии. Нежная, застенчивая, в модном костюме и туфельках на каблуках-«спицах», с чемоданом, в который не забыла положить хорошее платье (на случай выходного дня и танцев!!!). Сейчас, когда я сижу в ватных брюках, в фуфайке, в больших валенках, шапке, самой смешно вспоминать все. А тогда, стоя в строю, помню, возмущалась, встречай насмешливые взгляды тех, для кого война не была новинкой.

Вызывая по одному из строя, молодой офицер оглядывал пытливым взглядом каждого. Формировались роты, батальоны. Вызвали рядом стоявшую: «Гладникова!» Из строя вышла высокая, стройная, белокурая девушка. Ловко пригнанный вещевой мешок, выправка, сила. И рядом с ней — я. Я вышла вперед и покраснела до корней волос.

— Кем работали?

— Мастером.

— Куда желали бы пойти?

— В разведку.

Такой ответ рассмешил офицера, и он спросил:

— Медицинское образование есть?

— Нет.

— Пойдете в роту санитаркой.

Это уже было приказание, которое нетрудно узнать по интонации и твердости голоса.

— Я боюсь крови, — ответила я.

— В таком случае будете машинисткой в штабе.

— Нет, я приехала не в штабе сидеть.

Снова смех.

Итак, я в санроте. Да, я в санроте. Сейчас 9 часов вечера. Раненых отправили в тыл. Я пишу эти строки, а перед глазами раны бойцов, лица, перекошенные от адской боли. Они уезжают в тыл. И каждый из них сжимает от злобы кулаки, если руки не повреждены, и каждый из них шлет слова проклятия тем, кто сжег наши города и села, убил наших товарищей, родных…

(Пропуск, утеряно несколько листков.)

…Вот почему я не удивляюсь, когда встречаю картину, подобную той, которую мне пришлось наблюдать на переднем крае. Суровое лицо, прокопченное в землянке, черные как земля руки, обветренный, усталый, промерзший до костей — таким запечатлелся ты в моей памяти. На твоем колене любовно разглажен лист бумаги. Мне, незнакомой сестре, санитарке, ты просто сказал, что это письмо жене, детям, любящим тебя. Ты не хотел и думать о том, что твоя жизнь может неожиданно оборваться. Кивком головы показал ты в сторону немцев и просто, но строго сказал: «Кончать надо с ними, — и, указав на бумагу, объяснил: — Заждались!..» На войне не говорят много и красиво. И я поняла, что ждут тебя, ждут ночью, днем, зимой и летом, что ты всегда будешь желанным в родном доме. Ты, того не замечая, ранил мое сердце. А кто ждет меня? Ни семьи, ни родных, ни дома…

Скажи, как прочитал ты на моем лице мои мысли? Я не слыхала слов утешения, ты просто и ласково сказал:

— Приедешь не гостьей, а родной будешь, жена у меня хорошая. И после войны сестрой мне будешь.

Я не успела даже поблагодарить тебя.

— В атаку! За мной! Ура-а!

И ты, вырвавшись вперед, спешишь «кончать с ними». Бегу и камнем падаю возле тех, кто так ждет меня, перевязываю, ползу дальше и вдруг… вижу тебя. Моей помощи уже не нужно, хотя, кажется, губы твои еще шевелятся:

— Так приезжай, у меня жена хорош…

Ты, не договорив, закрыл глаза.

Таких родных людей я не ожидала встретить в суровом бою. Они стали частью моей жизни, вторым моим я…

Хотелось бы все-все записать, но для этого нужна другая обстановка — тишина, уют и, быть может, одиночество. А мне мешают, особенно артобстрел и бомбежка. Когда-нибудь кто-то другой напишет лучше. Я пишу некрасиво…