Лев Борисович испуганно поднес руку к лицу.

– Кому?

– Да мне, хотя бы. Две мировые войны. Полеты в космос. Психоанализ. Ложь, секс и видео. Что я могу сказать этим людям?

– А про следующий век вы что думаете? – задумчиво спросил Лев Борисович.

– Боюсь, я в него совсем не впишусь, – грустно ответил Юра. – Мне снова кажется, что я живу в детективе, в котором знаю концовку. Только другие ее пока не знают.

– Вы не выглядите старомодным.

– Вы меня не поняли. Я современен, я тоже все знаю. Меня нельзя ничем увлечь, я абсолютно пуст внутри. У меня нет ни капли таланта..

Они еще выпили. За талант. Лев Борисович поспешил сменить тему.

– Я завтра уеду, скорее всего. Обратно в монастырь.

– А комната?

– На пару дней. Оформлю отпуск, возьму кое-какие вещи и вернусь. Буду заниматься квартирным вопросом.

– Вы так не хотите жить в Москве? Подождали бы еще немного, соседний дом уже расселили. Фирма одна, дали всем квартиры в зеленой зоне.

– Мне не нужна квартира в зеленой зоне, я живу в деревне. Честно говоря, я очень привязан к этой квартире, в ней прошли лучшие годы моей жизни. Мы только приехали в Москву, мне дали общежитие, а Саша жил здесь с отцом.

– Саша?

– Мой племянник. Мы с ним были ровесниками, обоим по восемнадцать.

– А откуда вы приехали?

– Из-под Львова. У меня там уже никого не осталось, Рива, как отца похоронила, так тоже сюда переехала.

– Ревекка мать Саши?

– Да… мать. Саша погиб семь лет назад. Это ее сильно подкосило. Она и меня воспитала, но… Знаете у нас в семье были странные отношения. Ревекка была вроде как мать, а отец мой – он и отец, но по возрасту годился мне в дедушки. Я так и не знал до конца, как к нему относиться, даже как его называть. В мыслях все время сбивался на имя-отчество.

Лев Борисович замолчал. Юра резал колбасу кружочками и не успокоился, пока не порезал весь кусок. Потом налил водку в рюмки.

– Вы сюда учиться приехали?

– Да, Суриковку закончил.

Разговор сдох. Лев Борисович посмотрел на часы.

– Половина первого.

«Уходи же, ну уходи», – подумал Юра. Минут через десять должен был начаться «Ночной портье» по телевизору. Мысленно Юра уже простился со Львом Борисовичем, пожелал ему спокойной ночи и счастливо доехать, а теперь приветствовал Дирка Богарта и Шарлотту Ремплинг.

– Пойду я спать, а то просплю семичасовую электричку.

– Конечно. Заходите еще, когда вернетесь.

– Непременно. Спокойной ночи.

– Спасибо за компанию. Приятно было познакомится.

Я бы еще извлек из мозгов несколько вежливых фраз, но он уже ушел, тогда я слил остатки водки в стакан, разбавил апельсиновым соком, кинул лед, взял подушку, лег на диван, как был в ботинках, и включил телевизор.

Нравится мне этот фильм. Вообще-то я люблю простые фильмы с незатейливым юмором, типа, «День Сурка» (О, «День Сурка!») или те, где много крови, только не вестерны, но тут что-то есть. Воспоминания молодости? Такая страсть. Такая женщина. И фашисты забавные. Завтра я обедаю с Марой и подарю ей эту фигню из цветочного. Странно, такая тусовочная девушка, а про свой бездник ни слова. Моя невеста была готова полгорода пригласить на всю ночь танцевать. Или что-нибудь выкинуть. В прошлом году мы с ней отправились в казино, где-то на ВДНХ, выиграли двести грин, потом все просадили и пошли домой пешком. А по дороге залезли в фонтан на Пушке, чтобы выловить оттуда деньги и словить тачку. Пришли домой, и я сразу уснул, а она до утра где-то мельтешила и потом на меня страшно обиделась.

Все-таки жизнь прекрасна. С тех пор, как мы расстались, я почти свое свободное время провожу на диване с включенным телевизором. А Мара очень красивая. Таких даже в телевизоре нет. Я люблю ее, я всегда ее любил, с тех пор как увидел. Я и сейчас счастлив от того, что она просто есть. Правда, в последнее время мне хочется, чтобы она стала моей. Или я опять все испорчу?

В какой-то момент я, наверное, заснул, потому что мне приснилось, что огромный негр в пурпурной шелковой пижаме уверяет меня, что он мой брат и зовут его Саша, а потом мы с ним куда-то едем и ищем фамильные сокровища, а нас преследуют нацисты. Проснулся я, когда мы с черным братцем закапывали чей-то труп в окрестностях Амстердама.

Настроение у меня было как раз для работы. Я перевел начерно главу (вначале я пишу что-то на бумаге, а потом красиво и осмысленно набиваю это в «кипятильник»). Еще неделя, и перевод можно сдавать. Потом выпил растворимого кофе на кухне.

– Этот уехал? – как бы между делом спросила Зоя, которая варила там кашу.

– Почему?

– Дверь заперта, плаща нет.

– А я откуда знаю?

– Видела вчера, вместе пришли. Пьяные.

Все, замечен в сотрудничестве с врагом.

– Уехал. (Театральная пауза). Но вернется через пару дней. С работы уволится и вернется.

Зоя хрюкнула и пошла класть масло обратно в Ревеккин холодильник.

Детский сад какой-то. Я вернулся в комнату, открыл ящик стола и достал белую папку. Два моих рассказа и несколько, как я думаю, удачных стихотворений. Что я вчера ему нес? Что я плохой писатель, потому что устарел, еще не родившись? Современная мысль и форма от меня безнадежно ускользают – по мне, так современное искусство настолько стремится быть в авангарде… в авангарде всего, что совершенно утратило связь с реальностью. Кино создается из кино, книги из книг, картины из картин. В любой рецензии можно прочесть: «Финал произведения отсылает нас к.. начало к…, которое, в свою очередь, отсылает нас к…». И еще раз отсылает. Так и едешь со всеми пересадками. Книга – это путешествие, а писатель… а писатель – пилигрим, пролагающий путь другим. Может, я просто боюсь отправиться в это странствие, боюсь, что потеряюсь на первой же развилке?

С этой свежей мыслью я убрал папку в стол и сел печатать то, что уже перевел. Зрение у меня минус три, но по жизни я очки не ношу, только, когда работаю. К полудню я закончил, выключил махину, побрился, почистил зубы, надел чистую толстовку и позвонил Маре на работу. Она работает секретарем какого-то завотдела «Московской Правды», и у нее есть перерыв на обед.

– Добрый день. Мара Алексеевна?

– Я слушаю.

– Это Юрий Викторович. Мне было назначено.

– Юрка! Куда ты меня поведешь?

Фразочка прямо как из кино. Прижав трубку к плечу, я достал из заднего кармана деньги и пересчитал. Выходил «Макдональдс». Я начал считать еще раз.

– А хочешь, пойдем в столовую «М-К»? – предложила Мара.

– Это где?

– Да здесь же, в нашем здании. Там хорошо кормят и недорого. А потом что-нибудь придумаем. Я на пару часов отпрошусь.

– А тебе ничего не будет?

– Не-а, тут девчонка меня заменяет. Наш босс до сих пор толком не знает, как мы выглядим. Когда ты сможешь подъехать?

– Так. От Кропы до Девятьсот пятого… Где-то через полчаса.

– Давай тогда ровно в час. Подходи к главному входу, я спущусь к охранникам с пропуском. Окэ?

– Окэ. До встречи.

Мара первая повесила трубку.

Я надел куртку, ботинки и побежал вниз по лестнице. Я решил пешком идти до «Боровицкой», чтобы поменьше ехать на метро. Я шел по Волхонке и радовался, что живу именно здесь, рядом с Пушкинским музеем. Я, можно сказать, вырос в Пушкинском музее, у меня был абонемент почти на все курсы лекций с четвертого по девятый классы, я играл в здешнем драмкружке в пьесах, которые сочиняли здешние же одухотворенные девочки. Античный зал я вообще воспринимал, как свою резиденцию: я тут делал уроки, знакомился с разными людьми или просто думал. Почему-то эта любовь к Пушкинскому музею не распространилась на весь район. Я до сих пор знаю его не очень хорошо, и названия половины переулков для меня звучат дико. Например, Могильцевы переулки – где они вообще? Как там могут жить люди? Скорее всего, упыри.

В бассейне «Москва» возились рабочие. Мне было приятно, что с голограммой у них ничего не получилось. А мысли убегают, словно не хотят иметь со мной дела – все осень. Не люблю осень. Пусть Пушкин, Тютчев и Фет расписываются в своей любви к этой старой деве, а меня осенью просто тошнит. Я вообще не умею страдать. А страдать беспричинно, просто от осеннего сплина (все умирает кругом, видите ли) – для меня невыносимо. Разум ждет зимы, тело скучает по лету, а душа мечтает о весне. Осенью я, вроде как, и не живу.