Конечно, он помнил, что там нет балкона. Он даже помнил, при каких обстоятельствах тот обвалился. Дверь открывалась внутрь, и за ней не было ничего, даже крошечного карнизика. За годы бездействия дубовая дверь просела, и Лев Борисович с трудом дотолкал ее до стены, оставив на паркете некрасивый полукруг. Закурил, прислонившись к косяку. Льву Борисовичу, да и не только ему, всегда нравился этот вид из окна: на переднем плане – церковь Илии Обыденного, окруженная верхушками трех деревьев, внизу – крыша двухэтажного дома, слева – дом, справа – желтый дом, за ним повыше – красный, потом невидимая река, а за ней: большой серый дом, две башни с золотыми куполами – это слева, а справа – две заводские трубы, а совсем вдалеке, как лошадка на картине «Девочка на шаре» – высотка.

Тут Лев Борисович почувствовал беспокойство, причиной которого был голод. Снял со стула плащ, достал бумажник и пересчитал оставшиеся деньги. Он не был богат: все его сегодняшние фокусы с такси были субсидированы покойной сестрой. Того, что лежало на ее книжке, хватило на оплату всех ритуальных услуг и еще на месяц где-то умеренной жизни оставалось. Ограбила она кого-то что ли? Лев Борисович удовлетворенно вздохнул, сел в кресло, закрыл на минуту глаза, потом открыл и с интересом осмотрел комнату.

Давным-давно она принадлежала Сашиному отцу, Андрею Сергеевичу, Дюсе. От него остались только два говеных шкафа с книгами. Потом здесь поселились два славных мужа – Лев и Александр. В то время из мебели можно было отчетливо опознать лишь диван, тахту наверху и два кресла, все остальное было завалено мольбертами, рулонами ватмана и холстами, пол и стены были заляпаны краской и раздавленной пастелью, со всех ручек и крючков свисали грязные тряпки и полотенца, одежда была просто свалена в углу. Как-то Саша напился и заснул под ней, а его целый день искали по какому-то важному делу.

Когда Лев Борисович стал чаще бывать у жены и дочери, а Саша получил в подвале студию и стал вести там кружки для детей и всех желающих, комната снова приобрела жилой вид, тем более, что там поселилась Ревекка. Но тогда это все равно была Сашина комната, мать обживала только крошечный закуток у лестницы. Теперь же Лев Борисович с удивлением оглядывался, словно открывая в своей сестре совсем другого, не замеченного им раньше человека.

В комнате было чисто и просторно: все старое и ненужное, видимо, было отнесено наверх, Ревекка и десять лет назад боялась хлипкой деревянной лестницы и никогда туда не поднималась. Осталась только функциональная мебель: диван, кресла, шкаф. При всей своей бедности и неприхотливости, Ревекка была себе на уме. На столе как-то удачно лежали несколько импортных ярких карандашей и пепельница «Ротманс», хотя сама сестра не курила. Около кровати живописно разместились две баночки «Пондз» (проверил: пустые), из буфета выглядывала бутылка «Мартеля» (проверил: почти полная). На свободной стене висели три картины: две Сашины и одна Льва.

Тут Лев Борисович отвернулся и увидел старый телевизор и новый видеомагнитофон. Он опять вспомнил Ревеккино письмо. Оно должно лежать в сумке, а сумка стояла на столе. Так и есть, вот оно, даже конверт с какими-то зайцами. Лев Борисович сунул письмо в карман, надел свитер и кроссовки и пошел в рюмочную на Ленинку, которую очень хорошо помнил и любил. Рюмочная, оказалось, уже успела превратиться в магазин, «Пент» – во что-то заграничное, поэтому Лев Борисович из последних сил, как дурак, поплелся на Арбат есть шаурму под вопли слабогрудой девицы из динамика. Потом он пил пиво, ходил туда-сюда в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, но встретил соседа Юру. Тот выходил из цветочного магазина.

– Здравствуйте. Приятный вечерок.

– Не то слово. Выпьете со мной пива?

– С удовольствием. Я домой иду, так что не тороплюсь.

Они купили по бутылке «Тверского темного» и сели на пластмассовые стулья.

– А есть хотите?

– Нет, спасибо. Но вы ешьте, ешьте.

– И я не хочу. А вы цветы любите?

– Не очень. У меня стоит пальма. Она не завяла по недоразумению. А вы любите?

– Нет. Это я… про цветочный магазин хотел спросить.

– А, это. Подруге на день рождения подарок купил. Вот, смотрите.

Юра достал из рюкзака пакет, а из пакета – что-то коричневое.

– Можно?

Это оказалась игрушечная голова.

– А на Новый год вы ей руку подарите или .. ногу?

– Нет. Ха-ха. Вот сюда льешь воду, и растет травка. Очень модно.

– Ясно.

– А вы надолго здесь останетесь?

– Нет, – неуверенно ответил Лев Борисович, – вот сдам комнату и уеду.

– Тогда вам сейчас уже нужно звонить по агентствам. Такую комнату – проблема сдать. Ни лифта, ни мусоропровода. Балкона, кстати, тоже нет. Кроме того, она не приватизирована. Это тоже проблема.

– Откуда вы все знаете?

– У нас вся квартира не приватизирована. Когда живешь в коммуналке, хочешь– не хочешь, а жилищный кодекс прочтешь.

– А вы комнату снимаете?

– Нет. Я типа наследство получил. Бабушка меня в последний момент прописала. Два года назад. Вот, решил, что лишний гимор не помешает. Лучше б клетку в Бутово, но свою.

Лев Борисович с трудом следил за телеграфными фразами своего нового знакомого.

– Все настолько плохо?

Юра пожал плечами.

– Безмазово. Я даже жениться не смог.

Причем тут женитьба, Лев Борисович не понял.

– Кстати, вас как зовут? – спросил Юра. – Память на имена никакая.

– Лев.

– Юра. Двинем что ли домой?

В прихожей они разделись, и Юра сказал:

– А хотите, приглашаю вас в гости. У меня есть «Финляндия Кранберри».

– Что это?

– Клюковка. И колбаса.

Лев Борисович подумал, что не стоит прямо сейчас звонить Маше, чтобы в первый же день не надоесть.

– Конечно, с удовольствием.

– Вот эта моя комната.

Юра включил свет.

– Хорошо у вас, – сказал Лев Борисович и подошел к эркеру. Из окна был виден двор с помойкой и соседний салатовый дом.

– Садитесь в кресло, – благородно предложил Юра, открывая холодильник.

– Это удобно, что у вас холодильник в комнате.

У самого Льва Борисовича холодильник стоял в коридоре рядом с холодильником Виктора Палыча.

– И телефон, – на столе лежала трубка радиотелефона. – Только когда я говорю, у всех соседей первая программа вырубается. Сэнкс год, они еще не въехали, от чего это.

– А от чего?

– Радиотелефон и первая программа тэвэ на одной частоте работают. Ну вот: колбаса в тарелке, водка в рюмках. За знакомство?

– За соседство, я бы сказал.

Они выпили. Лев Борисович проглотил слюну.

– Дерьмо водочка, – согласился Юра, – Очень сладкая.

– Пойдет, – Лев Борисович почувствовал желание тоже говорить односложно.

Выпили еще. И еще. Закурили.

– А чем вы занимаетесь? – Лев Борисович с уважением поглядел на компьютер.

– Перевожу. Какие-то боевики бесконечные. Хоть не любовные романы. Еще учу одного урода писать сочинения.

– А сами пишите?

– Что, сочинения?

– Нет. Стихи, прозу, что-нибудь?

– С чего вы взяли?

– Не могу объяснить. Просто мне кажется, что в вас должно быть что-то еще… не только ради денег, а что-то серьезное. Вы из тех, кто может творить.

Юра опешил. Лев Борисович запил свой монолог водкой и с шумом втянул воздух.

– Насчет творить это вы загнули, – смущаясь протянул Юра. – Я пишу. Прозу. Точнее я все время сочинял стихи, но они какие-то… никакие были. Но всем, конечно, нравились. Еще бы им не понравились. Рифма, смысл какой, – Юра выпил. – В итоге – неплохая песня на три аккорда. А сейчас мне хочется что-то высказать, что-то сделать, только без толку все.

– Но вы пишите?

– Пытаюсь.

– Так что же без толку?

– Трудно сказать. Мне кажется, я отстал со своими порывами лет так на сто. Какая там современность? Я вообще не понимаю, что такое XX век. Откуда они такие взялись? Что им надо? Вот прошлый век. Я их понимаю. Я им сочувствую. Байрон, Жюльен Сорель, Дама с камелиями и собачками. А в России: Чацкий, потом Онегин, Печорин, Рудин, Лаврецкий, и наконец, Базаров и Лиза Бахарева, которой уже некуда. С другой стороны – Лопухов и Рахметов. Все понятно. «Кто виноват» сменяется «Что делать». А Герцен. Я прочитал почти все труды Герцена. Лирику Огарева прочитал, письма. Мне смешны их шутки. Я бы поехал в Сибирь освобождать Чернышевского. Бомбу в царя я бы, правда, кидать не стал. Вот с этого момента меня уже начинает поташнивать, с народовольцев этих. Вы замечали, что это просто страшно: изучать историю. Как детектив читать, когда ты знаешь, кто убийца, а герои еще нет. И делают глупость за глупостью. Так и хочется им крикнуть, рассказать, что они натворили своей историей. Наш век – это просто плевок в рожу.