Улан Холом бросил быстрый взгляд на шедшего за ним товарища. Соломенная шляпа Унэгжаба скрывала верхнюю половину его лица, пыль и накладная борода делали почти неузнаваемой нижнюю. Светящаяся сфера пристроилась у ног шамана, иногда неестественно оттопыривая полу поношенного халата. Когда это Тукуур научился так хорошо общаться с летающим осколком проклятых времён? Говорили, что вместе с незримыми веригами к ученику переходит честь умений мастера. А если Тукуур теперь немножечко Дамдин, то стоило бы пореже поворачиваться к нему спиной.

Десять факельщиков — всё, что осталось от секции Ордена Стражей в Бириистэне — дожидались их у ворот Верхнего города.

— Здесь были солдаты, нохор Холом! — почтительно кланяясь, доложил их старший. — Сказали, что ищут убийцу законоучителя. Потребовали пропустить их в тот дом, из которого Вы ушли два часа назад. Я сказал, что мы уже обыскали его, и там никого нет, но они не поверили. Бумаги у них были в порядке, пришлось пропустить.

— Сколько их было? — мрачно осведомился страж. — И кто их послал?

— Два десятка, господин! — ответил старший. — Ордер выдал доблестный Дзамэ Максар, третий плавильщик.

— Убийцу законоучителя, значит, — криво усмехнулся Холом. — Похоже, нохор Максар будет уверять нас, что он не спрятал Тукуура в крепости, а посадил под замок. Умный ход…

— Какие будут распоряжения, нохор Холом? — спросил факельщик.

— Собирайтесь. Возвращаемся в Святилище.

Десятник подозрительно покосился на Тукуура.

— Этот оборванец пойдёт с нами?

— Это мой тайный осведомитель, — пояснил страж. — Он мне ещё пригодится.

Факельщик приложил кулак к груди и принялся отдавать приказы. Его подчинённые построились коробочкой вокруг Холома и Тукуура, и небольшая процессия двинулась вверх по улице Землемеров. Дождь барабанил по лакированным шляпам, полы кафтанов намокли и липли к ногам. Слушая плеск воды под ногами, Улан Холом думал о том, что отец Тукуура, похоже, оказался прав. Максар явно не собирался героически погибнуть в бою со стражами, раз он уже приготовился обвинить во всём Тукуура и Дамдина. Неужели заговорщики и впрямь готовились напасть на Прибрежную Цитадель?

Храмовых стражей у ворот Святилища было вдвое больше обычного, но сами ворота оставались открытыми. Увидев отряд факельщиков, добдобы расступились, не задавая вопросов. Ничто в их поведении не говорило о том, что город находится на грани междоусобицы. Миновав ворота, маленький отряд направился к большому комплексу построек в западной части Святилища, где располагался бириистэнский сургуль и его службы.

У ворот сургуля их, наконец, остановили трое закутанных в плащи хранителей внутренних покоев. Двое из них сжимали рукояти коротких стальных жезлов, третий вскинул на изготовку небольшой арбалет.

— Приказом первого гранильщика сургуль закрыт до особых распоряжений, — бесцветным голосом прошелестел один из гвардейцев.

Холом нервно оглянулся на своих солдат. На дистанции факельщики, возможно, и справились бы с тремя телохранителями Токты, но в ближнем бою у них не было шансов. А у него, увы, не было власти, чтобы приказать хранителям отойти. Страж хотел было уже отправиться к отцу за разрешением, когда Тукуур глухим голосом спросил старшего гвардейца:

— Стражник, сколько ночи?

Хранители переглянулись.

— Приближается утро, но ещё ночь, — ответил арбалетчик, и троица отошла в тень ворот.

— Что это за пароль? — шёпотом спросил Холом, когда они вошли во внутренний двор.

— Подслушал у Кумаца, — тихо ответил знаток церемоний.

Во дворе сургуля уже горели фонари, но не было видно ни служителей, ни наставников. Длинное низкое здание архива тонуло в полумраке, с листьев выросшего у его входа раскидистого добана срывались крупные капли. Отправив одного из факельщиков за старшим писарем, Холом снял со стены фонарь и вошёл внутрь.

В главном зале рядами выстроились столы переписчиков, у стен высились шкафы со свитками, связками медных табличек и папирусными книжицами. Поставив фонарь на один из столов, Холом сел рядом и нервно постучал пальцами по крышке. Тукуур сел напротив него, подоткнув полы халата так, чтобы дамдинова сфера спряталась в его складках. Вскоре в здание вошёл факельщик, подгоняя сухощавого старика в болотно-зелёном кафтане с вышитыми на груди тремя перьями феникса.

— Кто вы и по какому праву тревожите меня после захода Светила? — неприязненно осведомился старший писарь.

— Из уважения к Вашим сединам, билгор, я не стану указывать, что ответ вышит на моём кафтане, — процедил Холом. — Я веду дело об убийстве Темир Буги по приказу Ордена Стражей. Прошу Вас проявить должное почтение к моим священным правам.

— Сан переписчика не менее священен, чем Ваш, билгор, — проворчал старик. — Но из уважения к трудам Ордена я не буду настаивать на своих привилегиях. Чем я могу помочь следствию?

— Нам нужна подорожная покойного плавильщика, а также свидетельства о смерти его жены и младшей дочери, — ответил страж.

Писарь удалился в заднюю комнату и через некоторое время вернулся с тремя свитками. Холом развернул подорожную из архива рядом с той, что принёс Тукуур, но в неверном свете масляного фонаря разобрал лишь, что в архивном свитке почти вдвое больше записей.

— Достань свою лампу, — приказал он знатоку церемоний.

Тукуур неохотно развернул складки халата, и болотный огонь выпорхнул на свободу, осветив стол мертвенно-белым светом. Старший писарь нахмурился и подозрительно посмотрел на посетителей, но промолчал.

— Печати канцелярий в порядке, — пробормотал страж. — А вот оттиски пальцев другие. Мудрейший! У Вас есть официальные письма из Орхона, Баянгола, Улюна или Могойтина того же года, что и эта подорожная?

Не говоря ни слова, писарь снова скрылся в хранилище.

— Здесь сказано, что Буга женился в Баянголе, — прочёл Тукуур. — На Аси, дочери купца из рода Намба аргадинских.

— Разумно, — кивнул Холом. — Баянгол выше по течению, чем Улюн. С этой записью выходит, что Темир Буга прибыл в Улюн уже женатым, а не отбил Аси у тамошних факельщиков, как утверждал Дамдин.

Тукуур развернул свидетельства о смерти.

— Темир Айяна покинула Средний мир вслед за своей матерью в седьмой месяц четвёртого года от двадцать второго возвращения Смотрящего-в-ночь. По милостивому разрешению законоучителя Бириистэна мать и дочь были преданы огню в один час, прах их помещён на кладбище соратников Прозорливого.

— Концы в воду, — хмыкнул страж.

— Вещи в потайной детской принадлежали девочке пяти или шести лет, — хмуро сказал знаток церемоний. — По-видимому, признаки проклятия проявились сразу после рождения, и нохор Буга спрятал дочь, солгав, будто она родилась мёртвой. А сожгли мертворождённое дитя какой-нибудь крестьянки, заплатив матери за молчание.

— Хорошо если так, — проворчал Холом.

За этой записью вполне могло скрываться ещё одно убийство, но спустя двадцать лет не стоило и пытаться раскрыть какие-то подробности.

Старший писарь безмолвно вынырнул из хранилища и положил перед ними ещё два свитка. Улан Холом выбрал один из них наугад. Это оказалась копия столичного циркуляра об изъятии некоторых комментариев к Завещанию Первого, в которых хранители традиций усмотрели ересь. На полях мелким почерком было выведено: скопировать и разослать для ознакомления всех провинциальных наставников. Тукуур пристально посмотрел на эту резолюцию и положил рядом с ней анонимную записку.

— Та же рука, — сказал он. — Только чья?

Холом закрыл глаза и до боли сжал кулаки. Такие указания для старшего писца мог оставить только правитель провинции или его первый помощник. И теперь, когда два образца почерка лежали рядом, страж понял, что всё это время он отрицал очевидное. Почерк этот был ему хорошо знаком. С годами он изменился, но характерные особенности были те же — старомодное начертание слога "ча" в виде гусиной лапки, а не крыла летучей мыши как принято сейчас, взлетающий силуэт птицы в признаке гласной "э"… Множество мелочей складывались в портрет человека, которого юный страж знал всю жизнь, и при этом, оказывается, не знал вовсе.